Рожденная в ночи - рожденная в ночи. Рожденная в ночи

Джек Лондон

Рожденная в Ночи

Вечер был жаркий, какие не часто выдаются даже в Сан-Франциско, и в раскрытые окна старинного клуба Алта-Иньо проникал далекий и глухой шум улиц. Разговор зашел о законах против взяточничества, о том, что если его не пресекут, то, по всем признакам, город будет наводнен преступниками. Приводились всевозможные примеры человеческой низости, злобы, нравственной испорченности. Под конец кто-то вспомнил о вчерашнем происшествии, и было произнесено имя О"Брайена, популярного молодого боксера, накануне вечером убитого на ринге. Это имя сразу словно внесло свежую струю в атмосферу комнаты. О"Брайен был целомудренный юноша, идеалист. Он не пил, не курил, не сквернословил и был прекрасен, как молодой бог. Он даже на ринг носил с собой молитвенник. Молитвенник этот нашли в его уборной, в кармане пальто… после его смерти.

Он был воплощением юности, чистой, здоровой, ничем не запятнанной юности, к которой с восторгом взывают люди, когда они уже ее утратили и к ним подкрадывается старость. И в этот вечер мы так усиленно взывали к ней, что пришла Мечта и на время увлекла нас в мир романтики, далеко от этого города, сердито шумевшего за окном. Такое настроение отчасти было навеяно отрывками из Торо, которые вздумал прочесть нам Бардуэл. Однако не он, а лысый и обрюзгший Трифден предстал перед нами в этот вечер в роли романтического героя. Слушая его рассказ, мы сперва спрашивали себя, сколько же стаканов виски он поглотил после обеда, но скоро забыли и думать об этом.

Случилось это в тысяча восемьсот девяносто восьмом году, мне было тогда тридцать пять лет, - начал Трифден. - Знаю, вы сейчас мысленно подсчитываете… Ну что ж, от правды не уйдешь - мне сорок семь, а на вид можно дать на десять лет больше, и доктора говорят… ну, да к черту всех докторов!

Он поднял высокий бокал к губам и пил медленно, чтобы успокоиться.

Но я был молод… когда-то. Да, двенадцать лет назад на голове у меня была не лысина, а густая шевелюра, я был крепкий парень, стройный и подтянутый, как спортсмен, и самый долгий день казался мне слишком коротким. Ты же помнишь, Милнер, мы с тобой давно знакомы. Ну, скажи, разве я не был молодцом хоть куда?

Милнер кивнул головой. Он, как и Трифден, был горным инженером и тоже сколотил себе состояние в Клондайке.

Ты прав, старик, - сказал Милнер. - Никогда не забуду, как ты разделался с лесорубами в тот вечер, когда какой-то корреспондентишка затеял скандал. В то время Слэвин был в отъезде, - пояснил он нам, - и его управляющий натравил своих людей на Трифдена.

А полюбуйтесь на меня сейчас, - с горечью сказал Трифден. - Вот что сделала со мной золотая лихорадка. У меня Бог знает сколько миллионов, а в душе - пустота и в жилах ни капли горячей красной крови. Я теперь вроде медузы - огромная студенистая масса протоплазмы… Брр!

В те дни женщины заглядывались на меня. На улице они оборачивались, чтобы взглянуть еще раз. Странно, что я так и не женился… Все из-за той девушки… О ней-то я и хотел вам рассказать. Я встретил ее за тысячу миль - а то и еще дальше - от всех мест, где живут белые люди. И это она процитировала мне те самые строки Торо, которые только что читал Бардуэл, - о богах, рожденных при свете дня, и богах, рожденных в ночи.

Это было после того, как я обосновался на Голстеде, не подозревая даже, каким золотым дном окажется этот ручей. Я отправился на восток через Скалистые Горы к Большому Невольничьему озеру. На севере Скалистые Горы не просто горный кряж: это рубеж, стена, за которую не проникнешь. В старые времена бродячие охотники изредка переходили эти горы, но большинство таких смельчаков погибало в пути. Именно потому, что это считалось трудным делом, я и взялся за него. Таким переходом мог гордиться любой. Я и сейчас горжусь им больше, чем всем, сделанным мною в жизни.

Я очутился в неведомой стране. Ее огромные пространства еще никем не были исследованы. Здесь никогда не ступала нога белого человека, а индейские племена пребывали почти в таком же первобытном состоянии, как десять тысяч лет назад… Я говорю - почти, так как они уже и тогда изредка вступали в торговые сношения с белыми. Времяот времени отдельные группы индейцев переходили горы с этой целью. Но даже Компании Гудзонова залива не удалось добраться до их стоянок и прибрать их к рукам.

Теперь о девушке. Я поднимался вверх по ручью, который в Калифорнии считался бы рекой, ручью безыменному и не нанесенному ни на одну карту. Вокруг расстилалась прекрасная долина, то замкнутая высокими стенами каньонов, то открытая. Трава на пастбищах была почти в человеческий рост, луга пестрели цветами, там и сям высились кроны великолепных старых елей. Мои собаки, тащившие весь груз на своих спинах, окончательно выбились из сил, и лапы у них были стерты до крови. Я стал разыскивать какую-нибудь стоянку индейцев, у которых надеялся достать нарты и нанять погонщиков, чтобы с первым снегом продолжать путь.

Стояла поздняя осень, и меня поражала стойкость здешних цветов. По всей видимости, я находился где-то в субарктической Америке, высоко в Скалистых Горах, а между тем вся земля была покрыта сплошным ковром цветов. Когда-нибудь туда придут белые и засеют эти просторы пшеницей.

Наконец я заметил дымок, услышал лай собак - индейских собак - и дошел до становища. Там было, вероятно, человек пятьсот индейцев, а по количеству навесов для вяления мяса я понял, что осенняя охота была удачной. И здесь-то я встретил ее, Люси. Так ее звали. С индейцами я мог объясняться только жестами, пока они не привели меня к большому вигваму - это что-то вроде шатра, открытого с той стороны, где горит костер. Вигвам был весь из золотисто-коричневых лосиных шкур. Внутри царили чистота и порядок, каких я не встречал ни в одном жилище индейцев. Постель была постлана на свежих еловых ветках: на них лежала груда мехов, а сверху - одеяло из лебяжьего пуха, белого лебяжьего пуха.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.

Джек Лондон

Рожденная в ночи. Зов предков. Рассказы (сборник)

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2008, 2011

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

Рожденная в ночи (рассказы)

Рожденная в ночи

Все это происходило в Сан-Франциско, в старом клубе Алта-Иньо в один теплый летний вечер. В открытые окна доносился далекий, неясный шум уличного движения. Разговор присутствующих перескакивал с одной темы на другую: говорили и о борьбе со взяточничеством, и об очевидных признаках грозящего городу наводнения преступниками, и, наконец, об испорченности и низости людской, пока кто-то не произнес вскользь имя О’Брайена, подававшего большие надежды молодого боксера, убитого накануне на ринге. В воздухе сразу повеяло чем-то освежающим. О’Брайен был юноша-идеалист. Он не пил, не курил, не сквернословил и был прекрасен, как молодой бог. Он не расставался с молитвенником даже во время борьбы. Этот молитвенник был найден в кармане его пальто уже после…

Это была сама юность, чистая, здоровая, ничем не запятнанная, предмет восхищения и удивления людей, утративших свежесть души и тела. Эта тема так увлекала нас в мир романтики, что мы прекратили разговоры о шумном городе и его делах. Дальнейший ход беседы изменил Бардуэл, который процитировал выдержку из поэзии Торо . Цитату подхватил лысый обрюзгший Трифден, не умолкавший целый час. Вначале мы думали, что в нем говорит не в меру выпитый за обедом виски, но позже совершенного забыли об этом.

– Это произошло в тысяча восемьсот девяносто восьмом году, когда мне было только тридцать пять лет, – сказал он. – Ага, я вижу, вы в уме вычисляете… Да, правда, мне теперь сорок семь, но я выгляжу старше. А доктора говорят… да ну их к черту!

Он медленно стал отпивать из стакана, чтобы немного успокоиться.

– Да, в то время я был молод. Двенадцать лет тому назад у меня еще были волосы на голове, а живот был, как у скорохода. Я не знал тогда усталости. Самый долгий день был для меня коротким. Вы помните, Мильнер? Мы ведь с вами тогда уже были знакомы. Правду я говорю?

Мильнер кивнул в знак согласия. Он, как и Трифден, был горным инженером и так же, как тот, сколотил себе порядочное состояние в Клондайке.

– Правда твоя, старина, – сказал Мильнер. – Я никогда не забуду, как ты ловко справился с лесопильщиками компании «М. и М.» в тот вечер, когда какой-то мелкий газетчик затеял скандал. Надо вам сказать, – обратился он к нам, – что Слэвин в это время находился в деревне и его управляющий натравил своих людей на Трифдена.

– Вот полюбуйтесь, что со мной сделала золотая горячка, – с горечью продолжал Трифден. – Богу известно, сколько я спустил миллионов, а душа опустела совсем, и крови в жилах почти не осталось. Горячая алая кровь исчезла. Я теперь медуза – огромная колышащаяся масса грубой протоплазмы, я…

Он запнулся и отхлебнул из стакана.

– Женщины заглядывались на меня в ту пору и оборачивались, чтобы еще раз взглянуть на меня. Странно, что я не женился. Но это из-за девушки… вот о ней-то я и хочу вам рассказать! Я встретил ее больше чем за тысячу миль от человеческого жилья. И она-то процитировала мне то самое место из Торо, которое только что привел Бардуэл: о богах, рожденных ночью, и богах, рожденных днем.

Это было после того, как я сделал заявку на разработку на реке Гольстед, не подозревая даже, какие там таятся сокровища. Я направлялся на восток через Скалистые Горы к Большому Невольничьему озеру. К северу Скалистые Горы переходят в неприступную твердыню, через которую нет прохода. Только бродячие охотники отваживались на этот подвиг, но не многим удавалось благополучно пройти, а большинство погибало в пути. Успешным переходом этого места можно было тогда прославиться. Я и теперь еще горжусь этим больше, чем всем другим, сделанным в жизни.

Это совершенно неизвестная страна. Громадные пространства ее не были еще исследованы. Там были большие долины, куда не ступала нога белого человека, и индейские племена, живущие первобытно, почти как десять тысяч лет тому назад, – почти, потому что они имели кое-какие дела с белыми. Некоторые племена вступали иногда в торговые сношения с ними. Но даже Компания Гудзонова залива не смогла их разыскать и наладить контакт.

А теперь о девушке. Я поднимался по течению ручья – вы это в Калифорнии называете рекой, – ручья, нигде не обозначенного и безымянного. Это была прекрасная долина, проходившая то между отвесными, высокими стенами ущелья, то расстилавшаяся вширь и вдаль. В глубине ее росла высокая, по плечи, трава, тянулись луга, усеянные цветами, высились кроны великолепных девственных сосен. Собаки, с навьюченным на спинах багажом, с израненными ногами, совершенно выбились из сил. Я же все время был поглощен поисками какой-нибудь стоянки индейцев, у которых можно было бы добыть нарты и погонщиков, чтобы продолжать путь с первым снегом.

Хотя в то время стояла уже поздняя осень, к величайшему моему изумлению, пышно цвели цветы. По моим предположениям, я был высоко в Скалистых Горах, в далекой субарктической Америке, а между тем передо мной расстилались целые цветочные ковры. Когда-нибудь белые поселенцы появятся в тех местах и будут сеять там пшеницу.

Наконец я увидел дымок и услышал лай собак – индейских собак – и направился к становищу. Тут находилось, по меньшей мере, пятьсот индейцев, и по количеству шестов, на которых коптилась дичь, было видно, что осенняя охота была удачной. И здесь-то я встретил ее – Люси. Это ее имя. Мы объяснялись с индейцами жестами – это был единственный способ беседы между нами, – пока они не привели меня к большому шатру, напоминавшему палатку и открытому с той стороны, где горел бивуачный костер. Шатер был весь из прокуренных, темно-золотистых шкур американского оленя. Внутри было чисто и опрятно, чего никогда не бывает у индейцев. Постель была постлана на свежих еловых ветвях. На них лежали груды мехов, а поверх всего одеяло из лебяжьего пуха. На нем сидела, скрестив ноги, Люси. Вся она была светло-коричневая. Я назвал ее девушкой. Нет, это неверно. Это была смуглая женщина-амазонка – полная, царственно зрелая. Глаза у нее были голубые.

Эти-то глаза сразу меня и поразили. Они были голубые, но не цвета китайской лазури, а темно-голубые, как смешанный цвет неба и моря, и притом очень умные. Кроме того, в них сверкал смех – теплый солнечный смех и вместе с тем в них было что-то очень человеческое, и… это были глаза настоящей женщины. Вам это понятно? Что еще сказать вам? В этих голубых глазах отражались одновременно беспокойство, неугомонный порыв и абсолютная невозмутимость, нечто вроде мудрого философского спокойствия.

Трифден вдруг умолк.

– Мне кажется, друзья, вы думаете, что я не совсем трезв. Но это не так. С обеда я пью всего пятый стакан. Я не только чертовски трезв, а даже торжественно настроен. Я сижу сейчас рядом со своей священной юностью. С вами говорит не «старый Трифден», а моя юность, и моя юность говорит вам, что это были удивительнейшие глаза – невозмутимые и спокойные, мудрые и пытливые, зрелые и молодые, удовлетворенные и жаждущие чего-то. Нет, друзья, я не в силах описать их. Вы сами все поймете по моим рассказам!

Она не двинулась с места, но протянула мне руку.

«Добро пожаловать, незнакомец, очень вам рада!»

Вы представляете себе этот резкий звук западного говора? Вообразите мои ощущения! Это была женщина, белая женщина, и с таким говором! Было что-то невероятное в том, чтобы белая женщина находилась здесь, на краю света, а тут еще этот говор! Меня он кольнул, как грубый диссонанс. А между тем, смею вас уверить, что эта женщина была натурой поэтической, – вы в этом убедитесь позже.

Вечер был жаркий, какие не часто выдаются даже в Сан-Франциско, и в раскрытые окна старинного клуба Алта-Иньо проникал далекий и глухой шум улиц. Разговор зашел о законах против взяточничества, о том, что если его не пресекут, то, по всем признакам, город будет наводнен преступниками. Приводились всевозможные примеры человеческой низости, злобы, нравственной испорченности. Под конец кто-то вспомнил о вчерашнем происшествии, и было произнесено имя О’Брайена, популярного молодого боксера, накануне вечером убитого на ринге. Это имя сразу словно внесло свежую струю в атмосферу комнаты. О’Брайен был целомудренный юноша, идеалист. Он не пил, не курил, не сквернословил и был прекрасен, как молодой бог. Он даже на ринг носил с собой молитвенник. Молитвенник этот нашли в его уборной, в кармане пальто… после его смерти.

Он был воплощением юности, чистой, здоровой, ничем не запятнанной юности, к которой с восторгом взывают люди, когда они уже ее утратили и к ним подкрадывается старость. И в этот вечер мы так усиленно взывали к ней, что пришла Мечта и на время увлекла нас в мир романтики, далеко от этого города, сердито шумевшего за окном. Такое настроение отчасти было навеяно отрывками из Торо1
Торо, Генри Дэвид (1817–1862) – американский писатель, мыслитель; отстаивал идеалы независимости и нонконформизма; по его собственным словам, – «мистик, трансценденталист и философ природы».

Котор

...

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

Оценил книгу

Это божественно! Божественно! Я и представить себе не мог такого! Великое произведение!
Это моё первое знакомство с Джеком Лондоном. Сразу и книгу и автора в любимые! Сразу! Даже если всё остальное, что он написал, мне не понравится, за ЭТОТ роман – в любимые!

Автор описывает жизнь полуволка. Казалось бы – да что тут может быть такого? Всякое там о природе и о законе джунглей? Да ничего подобного, люди! – это целая жизнь во всей её многообразии! Несмотря на то, что герой не человек – это его жизнь. Жизнь, которую буквально проживаешь! Жизнь, которую ненавидишь и в которую влюбляешься.
Надо отдать Лондону должное – он невероятный, сказочный рассказчик. Под пером другого автора это произведение стало бы сырым и скучным. Задумка слишком сложна. Но Лондон погружается в самую глубь, он с такой лёгкостью ткёт идеальное полотно, что остаётся только… да, только жить на его страницах!
Бороться! Приспосабливаться! Познавать мир, познавать себя! Узнавать боль, страдания, преданность, любовь! Тысячи цветов! Тысячи! Кто захочет – наёдет сотни подтекстов. И не одно из слов сказанных здесь не передаст того, что я ощутил при прочтении. Тут можно вести разговоры на темы воспитания, окружения, родства, на темы "зелёных", на многие темы. Но эта книга не об одном из этих явлений. Это - Произведение! Его не хочется раскладывать по полочкам. Оно струится по венам, там свет сияет.
Слишком устал – забудь! Плохое настроение – забудь! Есть другие дела – забудь! Только что принёс домой фильмы, которые уже месяцы хотел посмотреть – забудь! Теперь есть только эта книга.
Параллельная жизнь, только так – можешь делать что-то, но душой будешь там... И даже хочется заплакать от того, что она закончилась.

Оценил книгу

На четверть собака, на три четверти волк, Белый клык - самый известный представитель своего рода.
Остаётся только удивляться тому, как Джек Лондон смог описать жизнь волка до малейших подробностей - от самого рождения и чуть ли не до смерти. Не зря, в своё время, он был самым высокооплачиваемым писателем. Лондон многое в жизни видел... и грамотно это изложил на бумаге.
Белый клык - пособие для начинающего натуралиста, для будущего защитника природы, для любого зелёного. Книга очень полезна рьяным защитникам прав животных, кои своей деятельностью животным наносят больший вред, чем дают что-то полезное.
Возможно Лондон был не прав, описывая привязанность Белого клыка к людям, но я больше склонен верить в то, что всё так и обстоит на самом деле.
Он выжил в Северной глуши, чтобы встретить старость под палящим солнцем Калифорнии. Очень захватывающая история... и очень правильная точка была поставлена Лондоном в конце книги.

Эти рецензии тоже могут вас заинтересовать:
- Дочь снегов
- Зов предков
- Морской волк
- Письма, Игра
- Рассказы рыбачьего патруля
- Железная пята
- Мартин Иден
- Приключение
- Когда боги смеются. Рождённая в ночи
- Смок Беллью. Смок и Малыш
- Межзвёздный скиталец. До Адама. Алая чума
- Лунная долина
- Мятеж на Эльсиноре
- Маленькая хозяйка большого дома
- Джерри-островитянин
- Сердца трёх
- "Рассказы о животных" Эрнеста Сетон-Томпсона
- "Недопёсок" Юрия Коваля
- "Волчий тотем" Цзяна Жуна

Оценил книгу

Сложись его жизнь по-иному - и он сам был бы иным.

Удивительнейшая вещь - прямо какой-то роман воспитания, главный герой которого, однако, не человек, а зверь. В самом деле, жизнеописание такой исключительной личности - пса-квартеронца, потомка сильнейших волков Северной глуши - стоит проследить еще до его рождения. И здесь классический натурализм выглядит как нельзя более натурально. Утверждение о том, что характер - не более чем сумма врожденных черт, помноженная на влияние среды, может быть спорным по отношению к человеку, но к зверю оно подходит как нельзя лучше.
Поразительно достоверная попытка проникнуть в психологию животного, воссоздать мир, существующий вне человеческих координат. Моему закоснелому цивилизованному сознанию было даже трудно на первых порах примириться с этим мышлением, сформированным законами сурового и естественного мира, где каждый за себя, а боги против всех. Невольно жалею, что прошла мимо этой книги в детстве - вот уж когда она бы оставила неизгладимое впечатление.
Через отношение к животному мельком показаны характеры "богов": жестокий и недалекий индеец, корыстный и беспутный портовый бродяга и, разумеется, разумный и культурный белый человек. Проходя через их руки, Белый Клык проходит свой незаслуженный ад и чистилище, чтобы в конце концов оказаться в заслуженном раю. Но людей мы можем судить только со своей, "божественной" позиции, исходя из их поступков. С точки зрения зверя они не плохи и не хороши, но вместе со своими достатками и недостоинствами - неизбежны, как любое природное явление.
Трудно судить и о самом главном герое. Со своих, "божественных" высот мы можем увидеть славную судьбу славного зверя, характер которого выкован поистине зверскими испытаниями. Но на самом деле в его жизни нет ни почестей, ни подвигов, ни славы, так же как нет и морального закона,чести или совести. Есть только неискоренимый инстинкт и гордость, повелевающие ему от всей души ненавидеть - либо всей душой любить.

Лондон Джек

Рожденная в ночи

Джек ЛОНДОН

РОЖДЕННАЯ В НОЧИ

Перевод Н. Емельянниковой

Вечер был жаркий, какие не часто выдаются даже в Сан-Франциско, и в раскрытые окна старинного клуба Алта-Иньо проникал далекий и глухой шум улиц. Разговор зашел о законах против взяточничества, о том, что если его не пресекут, то, по всем признакам, город будет наводнен преступниками. Приводились всевозможные примеры человеческой низости, злобы, нравственной испорченности. Под конец кто-то вспомнил о вчерашнем происшествии, и было произнесено имя О"Брайена, популярного молодого боксера, накануне вечером убитого на ринге. Это имя сразу словно внесло свежую струю в атмосферу комнаты. О"Брайен был целомудренный юноша, идеалист. Он не пил, не курил, не сквернословил и был прекрасен, как молодой бог. Он даже на ринг носил с собой молитвенник. Молитвенник этот нашли в его уборной, в кармане пальто... после его смерти.

Он был воплощением юности, чистой, здоровой, ничем не запятнанной юности, к которой с восторгом взывают люди, когда они уже ее утратили и к ним подкрадывается старость. И в этот вечер мы так усиленно взывали к ней, что пришла Мечта и на время увлекла нас в мир романтики, далеко от этого города, сердито шумевшего за окном. Такое настроение отчасти было навеяно отрывками из Торо*, которые вздумал прочесть нам Бардуэл. Однако не он, а лысый и обрюзгший Трифден предстал перед нами в этот вечер в роли романтического героя. Слушая его рассказ, мы сперва спрашивали себя, сколько же стаканов виски он поглотил после обеда, но скоро забыли и думать об этом.

* Т о р о Генри (1817 - 1862) - выдающийся американский

писатель, близкий к группе "трансценденталистов", выступал против

рабства. Торо - мастер лирической прозы, замечательной своей

психологической глубиной, тонким изображением природы, талантливый

публицист. Торо был одним из любимых писателей Д. Лондона.

Случилось это в тысяча восемьсот девяносто восьмом году, мне было тогда тридцать пять лет, - начал Трифден. - Знаю, вы сейчас мысленно подсчитываете... Ну что ж, от правды не уйдешь - мне сорок семь, а на вид можно дать на десять лет больше, и доктора говорят... ну, да к черту всех докторов!

Он поднял высокий бокал к губам и пил медленно, чтобы успокоиться.

Но я был молод... когда-то. Да, двенадцать лет назад на голове у меня была не лысина, а густая шевелюра, я был крепкий парень, стройный и подтянутый, как спортсмен, и самый долгий день казался мне слишком коротким. Ты же помнишь, Милнер, мы с тобой давно знакомы. Ну, скажи, разве я не был молодцом хоть куда?

Милнер кивнул головой. Он, как и Трифден, был горным инженером и тоже сколотил себе состояние в Клондайке.

Ты прав, старик, - сказал Милнер. - Никогда не забуду, как ты разделался с лесорубами в тот вечер, когда какой-то корреспондентишка затеял скандал. В то время Слэвин был в отъезде, - пояснил он нам, - и его управляющий натравил своих людей на Трифдена.

А полюбуйтесь на меня сейчас, - с горечью сказал Трифден. - Вот что сделала со мной золотая лихорадка. У меня бог знает сколько миллионов, а в душе - пустота и в жилах ни капли горячей красной крови. Я теперь вроде медузы - огромная студенистая масса протоплазмы... Брр!

В те дни женщины заглядывались на меня. На улице они оборачивались, чтобы взглянуть еще раз. Странно, что я так и не женился... Все из-за той девушки... О ней-то я и хотел вам рассказать. Я встретил ее за тысячу миль - а то и еще дальше - от всех мест, где живут белые люди. И это она процитировала мне те самые строки Торо, которые только что читал Бардуэл, - о богах, рожденных при свете дня, и богах, рожденных в ночи.

Это было после того, как я обосновался на Голстеде, не подозревая даже, каким золотым дном окажется этот ручей. Я отправился на восток через Скалистые Горы к Большому Невольничьему озеру. На севере Скалистые Горы не просто горный кряж: это рубеж, стена, за которую не проникнешь. В старые времена бродячие охотники изредка переходили эти горы, но большинство таких смельчаков погибало в пути. Именно потому, что это считалось трудным делом, я и взялся за него. Таким переходом мог гордиться любой. Я и сейчас горжусь им больше, чем всем, сделанным мною в жизни.

Я очутился в неведомой стране. Ее огромные пространства еще никем не были исследованы. Здесь никогда не ступала нога белого человека, а индейские племена пребывали почти в таком же первобытном состоянии, как десять тысяч лет назад... Я говорю - почти, так как они уже и тогда изредка вступали в торговые сношения с белыми. Время от времени отдельные группы индейцев переходили горы с этой целью. Но даже Компании Гудзонова залива не удалось добраться до стоянок и прибрать их к рукам.

Теперь о девушке. Я поднимался вверх по ручью, который в Калифорнии считался бы рекой, ручью безыменному и не нанесенному ни на одну карту. Вокруг расстилалась прекрасная долина, то замкнутая высокими стенами каньонов, то открытая. Трава на пастбищах была почти в человеческий рост, луга пестрели цветами, там и сям высились кроны великолепных старых елей. Мои собаки, тащившие весь груз на своих спинах, окончательно выбились из сил, и лапы у них были стерты до крови. Я стал разыскивать какую-нибудь стоянку индейцев, у которых надеялся достать нарты и нанять погонщиков, чтобы с первым снегом продолжать путь.

Стояла поздняя осень, и меня поражала стойкость здешних цветов. По всей видимости, я находился где-то в субарктической Америке, высоко в Скалистых Горах, а между тем вся земля была покрыта сплошным ковром цветов. Когда-нибудь туда придут белые и засеют эти просторы пшеницей.

Наконец я заметил дымок, услышал лай собак - индейских собак - и дошел до становища. Там было, вероятно, человек пятьсот индейцев, а по количеству навесов для вяления мяса я понял, что осенняя охота была удачной. И здесь-то встретил ее, Люси. Так ее звали. С индейцами я мог объясняться только жестами, пока они не привели меня к большому вигваму это что-то вроде шатра, открытого с той стороны, где горит костер. Вигвам был весь из золотисто-коричневых лосиных шкур. Внутри царили чистота и порядок, каких я не встретил ни в одном жилище индейцев. Постель была постлана на свежих еловых ветках: на них лежала груда мехов, а сверху одеяло из лебяжьего пуха, белого лебяжьего пуха. Мне не доводилось видеть ничего подобного этому одеялу! И на нем, скрестив ноги, сидела Люси. Кожа у нее была смуглая, орехового цвета. Я назвал ее девушкой. Нет, это была женщина, смуглая амазонка, царственная в своей пышной зрелости. А глаза у нее были голубые. Да, вот что тогда меня потрясло: ее глаза, темно-голубые - в них как будто смешались синева моря с небесной лазурью - и умные. Более того, в них искрился смех, жаркий, напоенный солнцем, в них было что-то глубоко человеческое и вместе с тем... как бы это объяснить... бесконечно женственное. Что вам еще сказать? В этих голубых глазах я прочел и страстное томление, и печаль, и безмятежность, полную безмятежность, подобную мудрому спокойствию философа.