Кто и зачем поддерживал пролеткульт. «Чудовищу, чье имя — капитал, ты, мудрый, дал испить смертельный яд

А.А. Богданов и его учение о культуре

Марксизм как теоретическая конструкция позволил выработать новый взгляд на исследование культуры, и этот взгляд прежде всего макросоциологический. Дальше возможны варианты, поскольку макросоциология самого Маркса непосредственно сливалась с его экономической теорией, и это был только один из вариантов, а на той же основе возможны и другие.

В конце ХIХ века проблемами культуры на концептуальном уровне занимались многие видные русские марксисты, такие как Плеханов, Покровский, Иоффе. Марксистский метод опробовал и Бердяев, но потом он от него отошел и даже перешел в критики этого метода, хотя и использовал.

Первопроходцем в обращении русского марксизма к проблемам культуры следует считать Г.В. Плеханова. Мысли его о культуре в ряде позиций до сих пор остаются интересными, хотя сегодня на них редко ссылаются. Взгляды Плеханова на культуру были опосредованы историческими и социально-политическими ракурсами. Это был социологический детерминизм, достаточно своеобразный в плехановском варианте. Универсальный ключик марксистской методологии, как казалось первым авторам-марксистам, открывал широкие перспективы.

Плеханов представляет читающей публике культуру через понятие «способа производства», что было тогда в новинку. Способы производства в истории подчинены формационной картине развития общества, поэтому в дальнейшем в марксистской традиции и культура должна была вписываться в эти экономические формации.

Вторая особенность его метода – классовый подход к культуре. Культура есть составная часть общества. Она отражает то, что скрыто от глаз, но является движущей основой истории: взаимоотношения и борьбу классов. Культура опосредована исторически конкретной социально-классовой структурой общества. А разные классы имеют разные потребности и т.д. Содержание и смысл, связанные с формами культуры, проявлялись в процессе удовлетворения социальных и материальных потребностей разных классов.

Если говорить с сегодняшних позиций, то это был ранний вариант функционального принципа , понимаемого Плехановым через призму классового детерминизма. И культура здесь выглядит как организованная система, приязанная к конструкции понятий марксизма.

Основания богдановского метода

«Идеи мыслителя Богданова как раз отличаются тем необыкновенным свойством, что даже там, где в контексте своего исторического времени они казались заблуждением, подвергались резкой критике, то впоследствии они оказывались соответствующими реальности».

В.В. Попков

Как ни странно, прогрессистский революционный пафос первых русских марксистов совпадает по своим устремлениям с прагматизмом и точно также опирается на самый рафинированный рационализм. Это особенно заметно в работах автора, сыгравшего огромную роль на переломе эпох, то есть в 1920-е. Речь пойдет об Александре Богданове.

А.А. Богданов рассмотрел концепцию культуры в следующих своих трудах: «Основные элементы исторического взгляда на природу» (1899), «Познание с исторической точки зрения» (1901), «Эмпириомонизм» (1905-1906), «Из психологии общества» (1906), «Всеобщая организационная наука», она же «Тектология» (1912), «Роль коллектива в истории» (1914), «Наука об общественном сознании» (1918) и ряде других работ. Культура интересовала его всегда и рассматривал он ее всесторонним образом. Недаром министром культуры в правительстве большевиков стал его последователь и друг А.В. Луначарский. Мало того, что они дружили, он даже был женат на сестре Богданова первым браком.

Наиболее ясно богдановская концепция «пролетарской культуры» выражена в работе «Культурные задачи нашего времени» (1911), где автор обосновывал проекты «Рабочего Университета», «Рабочей Энциклопедии» и т.д. – институтов, призванных развивать культурный потенциал и сознательность трудящихся масс. Что характерно, впоследствии они были в разных вариантах реализованы после революции.

В той или иной мере эту концепцию разделяли почти все русские марксисты, в том числе Ленин, Троцкий, Воровский, Сталин, Луначарский и другие, кроме, пожалуй, самого Плеханова. И откликов на нее от старых знакомых по ссылкам, например, Н. Бердяева (который и познакомил Богданова с марксизмом, а он тогда им увлекался), было немало.

Некоторые пишущие о Богданове считают, что философия культуры вообще была ядром всех его работ. Между тем центральным смыслообразующим понятием богдановской философии культуры является все же «организация опыта». Культура следовала из этого ядра.

В целом этот уникальный теоретик построил грандиозное здание, обозреть которое с трудом удается только сейчас. Как сказал о нем еще в 1927 году один из его непримиримых критиков, академик А.М. Деборин: «Он единственный, кто создал целостную своеобразную философскую концепцию, с высоты которой обстреливал все положения марксизма».

Поэтому во всем, к чему он обращается, обнаруживается очень много граней и связей со всеми его работами. На первом месте здесь обычно ставят его «Тектологию» – науку об общих принципах и законах организации. В ее основу была положена системная идея изоформизма абиотических, биотических и социальных систем. На западе подобная идея была опубликована Л. фон Берталанфи только в 1938 году – через четверть века.

Левое направление русского марксизма наиболее ярко проявилось в теории «пролетарской культуры» и идее «производственного искусства», которые сформировались у Богданова в предреволюционный период были развиты у его последователей – Луначарского, Пунина, Полетаева. Это был момент истории, в котором российский пролетариат осознал себя как самостоятельный класс, способный на активные действия в экономике, политике и культуре.

Концепция Богданова характеризуется как крайне левая, и крайне радикальная. В отличие от академически ориентированных плехановцев, ему присуще стремление превратить общефилософскую методологию и социологические модели в орудие непосредственного действия.

Рассмотрим основания его платформы. Для начала констатируем, что он остается последовательным эволюционистом, материалистом и стоит на позициях пролетарской идеологии. Он применяет функциональный подход к культуре, но это другой подход, чем у Плеханова.

Как марксист, Богданов не отделяет культуру от социальной сферы: социокультурность у него взаимосвязана и являет собой единство. Но ортодоксальный марксизм по отношению к культуре ему чужд: социологический детерминизм и упрощенный классовый принцип, применявшиеся первыми русскими марксистами, с его точки зрения выхолащивают многообразие культурных проявлений. Он стремится сделать свой анализ более гибким.

Чтобы понять замысел Богданова, нужно понять его идеал: это предельная целесообразность организации целого . И к тому же – предельно рациональная целесообразность. Исходя из этого идеала, высшей целью культуры он провозглашает универсальное преобразование мира и человека. А целесообразное преобразование – это в сегодняшнем понимании и есть принцип деятельности. Таким образом, Богданов развивает представление Маркса о деятельности и доводит его до инструментального понимания: «Культура класса – это совокупность его организованных форм и методов». Перед нами тотальность, «чистый принцип рациональной деятельности», все подчиняющий идеалу целесообразности.

Зафиксируем первый важнейший шаг Богданова: культура как метод у него отделяется от содержания, которое культура несет. Отсюда остается один шаг до последующей НОТовской практики и этот шаг сделают его ученики и продолжатели. Это тот же шаг, который параллельно с ним делают идеологи прагматизма и основатели науки о менеджменте на западе.

В полемике последующих лет всегда вставал вопрос: зачем пролетариату культура, и зачем она вообще. Как бы в ответ на этот вопрос Богданов выделил главную задачу культуры : это жизнестроительную активность. Она выступает как основа для установления единства с другими формами деятельности человека.

Понятие культуры связывается им с понятием труда. Чтобы актикулировать свое понимание культуры, им вводятся понятия искусности, мастерства и профессионализма. Свое полнейшее выражение культура, соединенная с искусностью , получает в художественной деятельности, в искусстве. Отсюда вырастает знаменитое богдановское положение о слиянии искусства и жизни через «производственное искусство».

Одна из великих исторических иллюзий, которую Богданов не мог не разделять как истинный русский марксист, это коллективизм в труде, в котором открываются некие общие цели и пути преобразования мира. Он страстно желал появления новой культуры, которая преодолеет ограниченность всех предыдущих этапов истории (авторитарной и индивидуалистической культур). И когда пришло время действовать, он был к этому готов, как никто другой. Ленину даже пришлось вмешаться в процесс построения новой культуры, поскольку влияние идей Богданова на эту сферу после Октябрьской революции было больше, чем влияние партии. Произошло это благодаря Пролеткульту – организации, появившейся еще до революции. Ее идеологом и стал Богданов.

Уже в 1918 г. Богданов сформулировал программу пролетарской культуры . Ее суть – овладение пролетариатом организационными формами и методами пролетарской культуры в процессе коллективистического воспитания человека. А сам организационный подход к управлению и функционированию социальных структур он уже сформулировал в своей «Тектологии».

Как всегда на этапе смены ментальных парадигм, новый идеолог тщательно избавляется от «идолов и фетишей» прошлого. Это проделали в свое время и Ф. Бэкон, и Р. Декарт. Единым понятием, заменяющим традиционные в истории философии понятия – дух, материя, субстанция и т.п. А. Богданов считал понятие «энергия ». Новое учение – энергетизм.

Энергетизм понимается у него как новый тип причинности. И если на материале природы взаимопереход и взаимопревращение иллюстрируются очень убедительно, то в истории общества это понятие еще только предстояло утвердить. У Богданова энергетизм предстает как процесс развития общественной связи в различных формах. В этом направлении он действует как последовательный эволюционист, и здесь у него получается энергетический эволюционизм.

В основе философской методологии А. А. Богданова лежит довольно сложный синтез махизма и марксизма (исторического и диалектического материализма). Общественное развитие трактуется им как процесс приспособления к среде, а сознание – как одна из форм такого приспособления. Специфика социального приспособления заключается в том, что оно совершенствуется в труде . Вот почему для раскрытия сути культуры им используется анализ труда. Что интересно, само понятие «труд» весьма активно обсуждается и интерпретируется в ту эпоху, причем не только в науке, но и в искусстве (например, у поэта А.К. Гастева, ставшего впоследствии первым директором Центрального института труда).

Труд акцентирует техническую составляющую деятельности. И в этом смысле можно считать Богданова одним из первых авторов искусственно-технического подхода. По приему анализ труда – это «ключевое звено» его методологии: как анализ языка раскрывает содержание менталитета и культуры, так анализ труда у Богданова есть ключ к анализу культуры.

Труд рассматривается Богдановым прежде всего как техническая деятельность в процессе труда . Экономические отношения – это отношения, возникающие по поводу трудовой деятельности. И это уже другой модус, иной ракурс трактовки марксизма. Источником развития общества у Богданова становится развитие форм общественного труда. А дальше связка следующая: «Развивающаяся практика меняет картину бытия».

При этом метод сохраняется вроде бы марксов: обусловленность общественного развития идет снизу вверх, от базиса к надстройке, надстройка порождается базисом. Но Богданов хочет выяснить, как именно это происходит и делает это через труд.

Дальше поворот мысли Богданова становится еще более интересным. Анализ культуры, труда и многого другого происходит через анализ психики. Здесь А.А. Богданов стоит на позициях феноменализма, утверждая, что ничего кроме микрокосма индивидуального сознания и его феноменов нам для исследования нам не дано. Это в его рамках сосуществуют и взаимодействуют объективное и субъективное, природа и культура, общество и личность. Только в сознании личности даны и психическое содержание, и физический мир. Кстати, аналогичное понимание было присуще и Л.С. Выготскому («Психология искусства»).

Из этих посылок и возникает совершенно новаторский взгляд на культуру А.А. Богданова. Все основные аспекты – труд, поведение, культура – он рассматривает в контексте анализа психической жизни личности. Отсюда становится понятно, что история и культура – это принадлежность индивидуального сознания , а не реального мира. В этом очертании они обретают атрибутивные свойства – пространство, время, причинность. В культуре все исходит от человека, все сотворено им, включая образ мира, абстрактные понятия философии и науки, а также формы организации опыта.

Культура в этом воззрении становится некой автономной монадой. Она тем более парадоксальна, что дислоцирована в психическом Я человека, хотя и выражена вовне.

Но марксиста интересует не единица, а общество – в первую очередь. И надо отвечать на вопрос – как это индивидуальное становится общественным, является им?

Обобществление феноменов индивидуального сознания, по Богданову, происходит через практику. Хотя она сама по себе субъективна, но понимание окружающего мира может обеспечить только практика. Получается, что практика не просто обуславливает, она сама и есть процесс становления объективной картины мира в формах времени-пространства и причинно-следственных связей.

Психическое – обширная область, в которой только некоторую часть занимает сознательное. Социальность в понимании Богданова неразделима с сознательностью: «Социальная жизнь во всех своих проявлениях есть сознательно-психическая… Идеология и экономика – область сознательной жизни» (1, С. 57). Отсюда понятен предельный рационализм Богданова. Социальное – как сознательное – может опираться только на рацио.

Управляемость – этот главный козырь ХХ века, может реализовываться только через сознательную часть психики человека, а здесь главенствует рационализм. Рационально сконструированный проект: вот основной путь, по которому идет наука и социальное управление в ХХ веке. Проект «пролетарской культуры», который выдвигает Богданов, в этом отношении парадоксален.

Точка зрения на культуру

Уже из сказанного можно понять, что воззрение Богданова на культуру многолико, как и все его творчество. Например, он понимал культуру как некую тональность, что очень тонко, и вплотную примыкает к нашей ментальной гипотезе. Не менее важно его утверждение, что у культуры нет границ. И наконец, культура у него наделялась онтологическим статусом через соединение понятий «творчество» и «форма». Но все эти нюансы можно понять только, если реконструировать целое. Попытаемся это сделать.

Причиной рождения культуры является труд человека, а сама культура есть все, что приобретено в процессе труда . Эти приобретения возвышают, облагораживают, совершенствуют жизнь людей. Плоды труда и мысли поднимают человека над природой, они дают ему власть над стихийной природой и над самим собой – это все из цитат Богданова.

Он функционалист. В его понимании функция определят структуру . А функция культуры , по А. Богданову, состоит в приспособлении общества к постоянно изменяющейся среде . Приспособление есть движущая сила развития. В обществе первичным приспособлением является социальной инстинкт , а формы духовной культуры, объединяющие членов общества, относятся к разряду вторичных приспособлений.

Здесь возникает любопытное пересечение Богданова с прагматизмом и его основным понятием «опыт». У прагматиков это понятие, с которого они начинают, а у Богданова к нему ведет ряд шагов. Это шаги от техники к идеологии с доказательством их однородности: «Общественное бытие и общественное сознание в точном смысле этих слов тождественны», считает Богданов. На этом основании генезис форм общественного труда и есть генезис форм общественного сознания. Основной вывод: формы труда определяют тип культуры.

При движении снизу вверх у него выстраивается последовательность причин и следствий: технические приспособления порождают организационные, развитие того и другого ведет к разделению труда, а это требует дальнейшего приспособления – и так вплоть до идеологии. Остается понять, какова здесь роль культуры.

А. Богданов связывает культуру с целеполаганием общественного труда . Это аспект практической деятельности, без которой ее развитие немыслимо. Зафиксируем это как тезисы:

культура несет практике цели ;

культура обеспечивает развитие практики.

Сущность культуры, по А.А. Богданову – это оформление и закрепление определенной организации. Идею организации он изложил в «Тектологии» – науке об общих принципах и законах организации. Этот труд изучали в Пролеткульте наряду с работами Маркса.

Его в данном случае интересует все, что связано с социальной организацией, исходя из понятий «труд» и «опыт». Исторические формы труда – это базовое основание для социальной организации во всех ее аспектах. Отсюда вырастает его собственный вариант социологии, где разным типам деятельности и социальным институтам придаются соответствующие функции в обществе.

Так, науки «…представляют организованный опыт прошлого, прежде всего технический» (2, С. 2). Наука есть результат практики и форма организации опыта.

Анализ форм познания – часть его теории культуры. По А. Богданову, осуществляющееся познание есть интеграция, составляющая культурную целостность общества. В формах духовной культуры закрепляется, передается опыт жизни в коллективе, сплачивая его изнутри пониманием и сочувствием.

Искусство А.А. Богданов тоже понимает функционально. Во-первых, оно обеспечивает первичную потребность общения. Эта потребность реализуется при помощи выразительных форм, рождающихся в совместном труде, например, слов. Слово – это орудие общения людей, оно предшествует мышлению.

Во-вторых, искусство есть средство сбора, систематизации и трансляции опыта. Уникальность искусства состоит в том, что в искусстве «организация идей и организация вещей неразделимы». Для А. А. Богданова, искусство – прежде всего инструмент организации классового сознания, одно из проявлений идеологии определенного класса.

Аналогично Богданов находит и социальную функцию религии – это идеология в обществе авторитарного типа, и ее сущность организационная. Причина возникновения религии – «накопление авторитета предков». Религия сохраняется и в современном обществе, как и многие другие рудименты авторитарного общества (государство, армия, семья).

Первоисточником морали и права тоже является опыт. И это тоже формы организации опыта, такие же, как обычай, тысячелетняя привычка, норма. Их генезис – это генезис опыта.

По А. Богданову, культура одного времени едина: это единое целое психического и материального предметного выражения. И как целостность, она обладает качественной определенностью. Единство культуры состоит в единстве всех ее форм, в их организации. Это основа для истолкования культуры.

Иерархическое место культуры. Исторические формы труда – это базовое основание для выделения типов культуры. Но формы труда у Богданова определяют и социальную организацию. Требуется теперь их развести по уровням и связать генетически.

У Богданова применяется своеобразный вариант идеи параллелизма бытия и мышления: общественное сознание образовано в соответствии с опытом.

Порождающая цепь следующая: в труде, в совместном производстве возникает модель производственной связи. Она, по А. Богданову, и становится моделью осмысления связи фактов в опыте , выступает как конкретный тип мышления и культуры (2, С. 62). И мы всегда имеем дело с определенным историческим типом сознания, где может быть обнаружена своя модель объективной реальности.

Эта «картина бытия» в теории Богданова – последняя истина мышления. Основные параметры мировоззрения задаются априорными формами , которые организуют общественную практику, это категории. В этой картине выражены схема хронотопа и модель причинности: пространственно-временная схема видения мира и соответствующая модель мышления , основанная на причинно-следственных связях. Каждая такая картина есть квинтэссенция времени. Действительность одна и та же, различными являются способы интерпретации, связанность фактов этой действительности в сознании, понимание причинности в модели мышления. Таким образом, тип мышления конкретного времени и общества задан его культурой, он предшествует индивидуальному сознанию.

В этом построении Богданов вплотную подходит к используемой нами теории менталитета. И даже его энергетизм прямо подводит его к современному пониманию ментальной энергетики. Но оторваться от схемы марксизма он не захочет. От базиса к надстройке, но никак не наоборот. Генетическая связь только одна, снизу вверх: «развивающаяся практика меняет картину бытия» (1, С. 204). Путь идет от общественной практики – к организованности социума и культуры, и далее – к мировоззрению со своей «картиной бытия».

Мы имеем трехуровневую модель, построенную по гегелевскому образцу: общее особенное, единичное. Причем, ее особенность состоит в нерасчленимости социокультурного ядра:

ОБЩЕЕ Мировоззрение = картина бытия

ОСОБЕННОЕ Общество как организованность (включая культуру)

ЕДИНИЧНОЕ Практика = труд, совместное производство, опыт

Здесь вполне очевидно, что мировоззрение есть содержание, культура есть форма организованности, а практика дает формы.

Историческая модель культуры у А.А. Богданова

Свою схему развития культуры Богданов должен был соотнести с марксовой схемой формаций. Но особо жесткой связи мы здесь не наблюдаем.

Развитие культуры в его понимании связано с развитием труда. А тип труда определяется его содержанием и формой организации. Из этого у Богданова возникают три периода в развитии культуры: авторитарный, индивидуалистический и коллективистский. Они связаны с соответствующими типами труда. Этих типов в истории было три.

1) Консервативный тип труда направлен на воспроизведение одно и того же. Он постоянно воссоздает прежние условия существования. По этому принципу устроены отрасли производства, обеспечивающие существование людей.

2) Авторитарный тип культуры соответствует патриархальному обществу и феодальной формации. В авторитаризме Богданов видит источник анимизма и религии. Авторитарное начало здесь возобладало над светским, поэтому искусство этих этапов истории религиозное.

Сущность этого типа – натуральный фетишизм (авторитарный фетишизм). Здесь связь производителей принимается за связь явлений реального мира, за универсальный принцип его организации. Разрушается этот тип культуры с развитием обмена, капитализма, а в перспективе – с развитием коллективизма и синтетических форм сотрудничества будущего общества.

3) Изменяющийся тип труда, или пластический тип, порождает соответствующий тип культуры. Это тип труда присущ капиталистической формации. Он создает исторический тип мышления, в котором природа предстает как непрерывная цепь взаимопереходящих и взаимообуславливающихся процессов.

Этот тип труда постоянно меняет и окружение, и самого человека. «Вся психологическая жизнь в большей степени складывается по пластическому типу. Изменяя среду, человек создает себе изменяющуюся психику». Элементы культуры пролетариата возникают уже при капитализме.

4) Новый, синтетический тип сотрудничества в труде, по мысли Богданова, создаст и новый коллективистский тип мышления, новый тип общества и новую культуру. Он разрушит все фетиши прошлого, поскольку пролетарскому сознанию чужд фетишизм.

Богданов строит свою утопию будущего как логический прогноз. Причем, в данном случае – как теоретик, а до того он уже выступил как автор романа-утопии «Красная звезда». И затем был еще роман-продолжение про «Инженер Мэнни».

Типология культуры А.А. Богданова вырастает на основании исторических типов труда. Он выделял четыре типа, четыре эпохи и их культуры:

– эпоха «первобытного коммунизма»;

– эпоха индивидуальных культур;

– эпоха коллективистской культуры, которая станет преобладающей при социализме.

Эта новая культура представляется ему как гуманизм в истинном смысле слова. Коллективизм должен открыть невиданные возможности для личного развития и творчества.

Общество крупного машинного производства потребует иного рабочего: это будет организатор рядом с машиной. Отсюда требования к уровню его грамотности, утверждение, что труд рабочего сблизится с трудом инженера. «Тип рабочей силы окажется одним, различны лишь степени ее развития».

Коллективизм, по мысли Богданова, должен породить не конкуренцию, а ее противоположность: обмен функциями , то есть кооперацию. При всем том, что он имеет в виду подвижное, постоянно меняющееся общество будущего, Богданова занимала идея «гармонической организации» трудовой системы в этом будущем. «По образцу этой связи строится новый механизм мышления» – таков его прогноз.

Отсюда проистекает очень важная мысль Богданова по поводу культуры: это не только средство, но и цель. Сущность культуры – это оформление и закрепление определенной организации. Цель культуры , по А. А. Богданову – это совершенная форма организации.

Отношение к современности и концепция «пролетарской культуры»

Место «пролетарской культуры» в истории было обозначено исторической схемой развития культуры. Пролетарская культура является основой для будущей коллективистской культуры, но еще не является ею. А. Богданов рассматривал ее как переходную от индивидуалистической культуры к коллективистской.

Современную ему эпоху А. А. Богданов называл переходной. Это эпоха сосуществования и столкновения двух культур: буржуазной и пролетарской.

Цель «пролетарской культуры» – собирание сил во имя светлого будущего общества .

Это была оптимистическая жизнестроительная идея. Богданов призывая подходить к культуре с созидательных позиций. Цель ставилась следующая: пролетариат может и должен создать свою самостоятельную пролетарскую культуру,

Собирание сил во имя светлого будущего – это действие, основанное не на разрушении и уничтожении, а на преемственности культуры поколений, на личном творчестве. «Пролетарская культура» – это «вся совокупность организационных форм и методов». Осваивать эти формы и методы без культурного базиса и личного творчества нельзя. Пролетариат – наследник всей культуры, «но наследство не должно господствовать над наследником». Вот почему А.А. Богданов подчеркивал не только позитивную и конструктивную роль «пролетарской культуры», но и роль творческого процесса, роль личности в освоении и создании новой культуры.

Очень важно подчеркнуть расхождение А.А. Богданова с большевиками по поводу взятия власти. По Богданову, политическому перевороту должен предшествовать духовный переворот. Именно для этой цели был создан и успешно работал до революции Пролеткульт. И его роль после революции была исключительно высокой, поскольку он фактически был безоговорочным лидером в культурной политике.

А.А. Богданов выделял в пролетарской культуре следующие элементы: труд, товарищеские отношения, разрушение фетишей, единство метода. Этот набор не очень понятен сегодня, но он был вполне конкретен как руководство к действию в тогдашней ситуации. Из него строились насущные задачи развития культуры:

1) демократизация знания;

2) освобождение от фетишизма в сознании (философии, искусстве, морали и т.д.),

3) единство методов в подходе к новой культуре.

Частью задачи освобождение от фетишей Богданов считал преодоление авторитаризма, и, в частности, вождизма в партии. Ему было явно не по пути со Сталиным.

Особое внимание А. Богданов уделял развитию пролетарского искусства. Он считал, что прогрессивные черты пролетарской психологии могут воздействовать на психическое содержание его эпохи. Газеты и журналы первых десяти лет после революции были полны образцами пролетарского творчества, иногда совершенно поразительными. Но в особый тип искусства этот поток сложиться не успел: Пролеткульт был ликвидирован по политическим соображениям.

С учетом будущего отметим два момента отношения Богданова к искусству. Во-первых, он критически относился к тезису «искусство для искусства» и достаточно отрицательно высказывался по поводу декаданса в искусстве. Во-вторых, он выступал за сохранение и освоение классическое наследия. Это сыграло свою роль в культурной политике большевиков в момент, когда раздавались призывы к уничтожению прошлой культуры.

Кроме того, Богданов осудил утилитарный подход к художественной культуре. В частности, он выступил против использования искусства в роли агитки. Но политикам эти его тезисы были мало интересны, тут они поступили наоборот.

В эпоху подъема революционного движения отношение к интеллигенции было отрицательным. А в потоке революции ее иногда просто уничтожали как нечто чужеродное, особенно когда сталкивались политические интересы.

Как теоретик, и как политик, А. Богданов хорошо понимал, что без интеллигенции никакое развитие культуры невозможно. Практические задачи интеллигенции он видел в содействии развитию пролетарской культуры, и этот его замысел был в какой-то мере реализован. Это понимание в значительной мере сохранял и А.В. Луначарский: пока он находился на посту народного комиссара просвещения, он пытался всячески сохранить интеллигенцию и пристроить ее к делу построения пролетарской культуры. Из документов известны его постоянные стычки с Лениным другими большевиками, которым такая позиция казалась «либеральной мягкотелостью».

Критики приписывают А. Богданову «отождествление идеологии и культуры». Но это скорее точка зрения его интерпретаторов, а не его самого, поскольку его реальные воззрения значительно сложнее. Что реконструировать их, необходимо видеть все его работы в совокупности, как единый текст.

Пара «Труд – Культура» по сути и есть основная богдановская модификация марксовой пары «Базис – Надстройка». Понятно, почему впоследствии наши марксисты о нем старались не упоминать – это была отнюдь не каноническая интерпретация Маркса. Но политический запрет на идеи Богданова обернулся для нашего государства реальным отставанием в целом ряде областей развития общества. Только сейчас стало понятным, что его постановка вопроса опередила и идеи прагматизма, и кибернетику, и теорию деятельности, и научный анализ менеджмента и многое другое из того, что нам пришлось ускоренно наверстывать. А наверстывать приходится, уже на чужом опыте, на опыте тех, кто продолжал читать Богданова на чужих языках. Его «Тектология» продолжает переиздаваться до сих пор и входит в набор классических произведений науки и менеджмента ХХ века.

При этом утопии Богданова и его мечты о новом взлете человечества в рамках коллективной культуры стараются как-то отделить от его наследия как некую ненужную часть, как историческое заблуждение. Но история еще не кончилась, и как обернется дело в скором будущем, это еще вопрос. Нам так кажется, что к культурологическим идеям А.А. Богданова мир еще вернется. Постольку, поскольку мы пока только движемся в человечество.

ПРОЛЕТКУЛЬТ

Задачу воспитания в рабочих массах пролетарской культуры ставила перед собой еще организованная в 1909 году А. Богдановым литературная группа «Вперед», куда входили многие авторы, впоследствии ставшие лидерами Пролеткульта. Среди них был и А.В. Луначарский, не только друг Богданова, но и почти что родственник. А.М. Горький очень увлекался философскими идеями Богданова и его с Луначарским «богостроительством», что отразилось в его повести «Исповедь». Мало кто помнит, но как раз против этой страной группы «других большевиков», ликвидаторов и отзовистов всячески воевал В.И. Ленин – это продолжалось лет десять, пока большевики не взяли власть.

Просветительские организации в разных вариантах существовал еще до революции и проводили работу среди рабочих масс в России. Например, Горький на свои средства организовывал на Капри школы для русских рабочих, а впоследствии учредил издательство «Всемирная литература» и журнал «Литературная учеба» для писателей-самучек.

Политика подобных просвещенцев совпадала с интересами большевиков и они нередко использовали эти организации для собственных пропагандистских и прочих целей. Это сочетание разрешенной просветительской деятельности и подпольной политики было настолько удачно, что иногда ячейки просветительские прямо превращались в ячейки РСДРП(б).

Официально Пролетку́льт (сокр. от Пролетарские культурно-просветительные организации ) как массовая культурно-просветительская и литературно-художественная организация пролетарской самодеятельности при Наркомате просвещения, а затем при профсоюзах, существовал с 1918 по 1932 годы – как и весь наш авангард при власти, он и был его опорой.

Первая Всероссийская конференция Пролеткульта состоялась в Москве 15-20 сентября 1918 года. Она приняла устав, избрала Центральный комитет, который создал Всероссийский совет и отделы: организационный, литературный, издательский, театральный, библиотечный, школьный, клубный, музыкально-вокальный, научный, хозяйственный. Кроме А.А. Богданова, его лидерами были В.Ф. Плетнев и А.К. Гастев, возглавлявший с 1920 года Центральный институт труда, а также практически забытые сегодня П.И. Лебедев-Полянский, Ф.И. Калинин.

Организация демонстрировала стремительный рост: к 1919 году в пролеткультовском движении было до 400 000 человек. Тем самым она превосходила по численности тогдашнюю правящую партию – в 1918 году РКП(б) насчитывала всего около 170 тыс. человек. И до 1922 года численность Пролеткульта непрерывно росла.

Пролеткульт издавал в разное время до 20 периодических изданий: журналы «Пролетарская культура», «Грядущее», «Горн», «Гудки», «Зарево заводов» и ряд других. Издательства Пролеткульта выпускали множество сборников пролетарской поэзии и прозы, а кроме того при нем были театры (Московский, Ленинградский и Пензенский), Международное бюро Пролеткульта и т.д. Реально это были немалые силы, например, в Первом Рабочем театре Пролеткульта работали ныне всем известные деятели мирового класса: С. М. Эйзенштейн, В. С. Смышляев, И. А. Пырьев, М. М. Штраух, Э. П. Гарин, Ю. С. Глизер и др.

После революции Пролеткульт становится как бы единственной полуофициальной культурной организацией, близкой к новой власти – у него несомненные заслуги перед пролетариатом и ясные цели. Но статус ее колеблется в зависимости от политической ситуации. В годы «военного коммунизма» Пролеткульт элементарно давал возможность выжить многим деятелям культуры. Это совпадало и с политикой наркома Луначарского: он вел принципиальную линию на плюрализм в сфере искусства и образования. Этой его ранней политике вкупе с усилиями Пролеткульта мы обязаны расцветом множества школ в первое послереволюционное десятилетие.

По воспоминаниям ряда художников, это было на удивление плодотворное, хотя и голодное время. Голода не замечали, зато духовным хлебом делились щедро. Парящие города будущего рисовались в промерзших мастерских Пролеткульта, художниками, падающими от недоедания. Но впоследствии они именно это короткое время помнили как высшее счастье. Да и результаты их работы история отфильтровала по рангу – это был великий ментальный прорыв.

Кстати, благодаря Пролеткульту не только профессиональным художникам, но и реальным широким массам открылся доступ в запретную прежде сферу художественной культуры. По тем вырезкам из альбома, о которых я упоминал в первой части книги, можно судить, что талантливых рабочих и крестьян Пролеткульт продвигал всячески и во всех видах искусства. Иногда это выглядело немного нелепо и непрофессионально, но поиски тогда никого не смущали. Я припоминаю, как мои сокурсники посмеивались над абстрактными скульптурами на снимках, которые были сделаны явно самопальными рабочими и служащими, и, тем не менее, писавшие об этом явно гордились этой выставкой и этими пробами. Они жадно пробовали и искали – и это было самое важное. Профессионализм – он со временем приобретается, а вот «агон» – стремление, страсть – надо иметь.

Особое место среди изданий первого периода занимал центральный теоретический орган Пролеткульта – журнал «Пролетарская культура», который издавался в Москве в 1918-1921 годах под редакцией П.И. Лебедева (В. Полянского), Ф. Калинина, В. Керженцева, А. Богданова, А. Маширова-Самобытника. Несомненно, что этот орган находился под идейным влиянием А. Богданова, который входил в состав руководителей Пролеткульта и редакции журнала «Пролетарская культура» до осени 1921 года, поскольку он пропагандировала идеи о пролеткульте, как о «новой» форме рабочего движения. В связи с этим Пролеткульт имел самостоятельность от государственных организаций, как профессиональное или же кооперативное движение рабочих. Эта самостийность мыслилось Богдановым наряду и наравне с политической и экономической формами рабочего движения и на первом этапе она себя, несомненно, оправдала.

Всего вышел 21 номер журнала «Пролетарская культура». Он имел самое широкое распространение и был необыкновенно популярен в своем времени: первые 10 номеров вышли даже вторым изданием – таков был спрос. Он был основным теоретический органом Всероссийского совета Пролеткульта. Здесь помещались статьи А. Богданова, В. Керженцева, А. Луначарского, Н. Крупской, В. Полянского, Ф. Калинина, С. Кривцова, В. Плетнева; стихи А. Гастева, В. Кириллова, М. Герасимова, А. Поморского и многих других.

Основное внимание обращалось на вопросы пролетарской культуры и культурного строительства в стране. В частности, среди тем была поэзия, критика, театр, кино и т.д. В отделе библиографии систематически рецензировались пролеткультовские журналы из провинции. Значительное внимание уделялось творчеству начинающих рабочих-писателей и художников.

Идеи Богданова и идеология Пролеткульта

О влиянии идей Богданова мы сейчас еще раз поговорим, а заодно напомним, что еще в 1909, вместе с Горьким и Луначарским, Богданов участвовал в создании на Капри Высшей социал-демократической школы для подготовки рабочих-пропагандистов и разработки проблем пролетарской культуры. Поэтому он оставался для многих непререкаемым авторитетом – он ведь прошел несколько шагов партийного строительства вместе с Лениным в самые трудные годы становления и изгнанный им же из партии, не стал его политическим врагом, хотя критика В.И. Ленина в работе «Материализм и эмпириокритицизм» преследовала его и при жизни, и после смерти. Ответ, который написал ему Богданов (Вера и наука), в научном плане на голову выше ленинского текста. И кроме того, Богданов оказался пророком в этом споре – абстрактные бои за абсолютную истину обернулись в итоге авторитаризмом. Носителем абсолютной истины стал Сталин.

Богданов в свое время был против действий партии большевиков по захвату власти, полагая, что пролетариату нужно стремиться не к немедленному политическому господству, а к культурному «вызреванию» в рамках буржуазно-демократического строя. Пролеткульт создавался для реализации той же задачи, но уже в конкретно возникших исторических условиях.

Богданов признал правомерность Брестского мира, но не принимал методов «военного коммунизма» – кстати, этот термин впервые употребил в 1917 году именно он. Он не вернулся в партию большевиков, хотя имел массу возможностей это сделать и занять высокий пост и в партии, и в правительстве. Ведь Луначарский по сравнению с Богдановым был второстепенной фигурой, это понимали все. Критикуя большевиков, он никогда как политик не выступал против них после революции. Он боролся за свои идеи до взятия власти, а после этого сменил амплуа: все видели, что этот незаурядный человек всецело отдался научной и литературной работе и от политики просто отвернулся.

Как мы показали выше, Богданов сосредоточил внимание на труде и производстве. Он выдвинул на первый план мотив товарищеского сотрудничества, коллективизма – и это точно соответствовало ментальной доминанте времени. При этом он отнюдь не упуская из виду проблему классовой борьбы, в чем его потом неправомерно обвиняли..Он просто решал другую задачу – культурную, в то время как Сталин – политическую.

Целью Пролеткульта было развитие новой пролетарской культуры. Она понадобилась постольку, поскольку, марксизм (в трактовке Богданова) понимал произведение искусства как отражение интересов и мировоззрения определенного класса. Но то, что пригодно для одного класса, непригодно для другого – следовательно, пролетариату требуется создать свою собственную культуру, и во многом с нуля. По определению Богданова, пролетарская культура есть динамичная система элементов сознания, которая управляет социальной практикой пролетариата.

В статье «Методы труда и методы науки» он недвусмысленно писал: «Одна из основных задач нашей новой культуры – восстановить по всей линии связь труда и науки, связь, разорванную веками предшествовавшего развития... Эту идею надо последовательно провести во всем изучении, во всем изложении науки, преобразуя то и другое, насколько потребуется. Тогда царство науки будет завоевано для пролетариата».

В богдановской концепции «пролетарской культуры», о которой мы писали выше, была очевидная оригинальность и новизна. Он выдвинул идеи демократизации научного знания на основе создания рабочей энциклопедии , организации рабочих университетов , развития пролетарского искусства, проникнутого духом трудового коллективизма и товарищеского сотрудничества. Это были такие ясные и очевидные цели, что возражать против них левая власть никак не могла.

Цель новой культуры – формирование «нового человеческого типа, стройно-целостного, свободного от прежней узости, порожденной дроблением человека в специализации, свободного от индивидуальной замкнутости воли и чувства, порожденной экономической разрозненностью и борьбой». Тут все вроде как все от Маркса, но на самом деле – это идеи Богданова. Не слишком образованная верхушка Пролеткульта иногда их просто путала. Да и Маркса к тому времени издали только в весьма незначительном объеме, особенно мало известны были его тексты об искусстве.

Касаясь вопросов художественной формы , Богданов указывал, что больше всего соответствуют задачам нарождающегося пролетарского искусства: «простота, ясность, чистота форм» русских классиков XIX в. «У нас были великие мастера, которые достойны быть первыми учителями форм искусства для великого класса» – писал он.

Исходя из этого понимания, Пролеткульт одновременно решал две взаимосвязанных задачи – уменьшение влияния старой (эксплуататорской) культуры и выращивание в лабораториях Пролеткульта новой пролетарской культуры.

Вопрос о пролетарской культуре, говорил Богданов, «следует решать на основе живой действительности», в ее многосторонности, а не исходя «всецело» из техники машинного производства (как полагал, например, А.К. Гастев – тоже идеолог Пролеткульта). «Новая культура рождается из старой, учится у нее» – это богдановское понимание разделяли далеко не все. Футуристам и авангарду в целом это казалось ошибкой, а они были тогда очень влиятельны в Пролеткульте. Так что другими идеологами задача Пролеткульта была сформулирована отнюдь не по-богдановски: «Искусство прошлого – на свалку истории!». Вскоре это больно ударило по самому Богданову, которого власть, по сути, уже отождествляла с Пролеткультом. Ленин, который хорошо знал Богданова по эмиграции, вряд ли предполагал, что богдановский Пролеткульт имеет политические цели. А вот Сталин в этом точно не сомневался, поэтому где-то за кулисами 20-х он скорее всего всячески мешал его развитию, а в 1937 инспирировал антибогдановскую книгу. Ну не вписывался этот человек ни в какой в канон.

Однако вернемся к исторической ситуации. Ранний период прошел и «новая экономическая политика» обострила разногласия. Газетные полосы попали в руки к авторам, явно берущих курс на реставрацию старого строя, а «сменновеховцы» – так те прямо претендовали на всю прошлую художественную культуру России как ее хранители. Нищета официальной прессы приводила к тому, что даже «Известия» печатали нэпмановскую рекламу, скрепя сердце. Это обострение правых тенденций сопровождалось и соответствующими идеями у левых, которые находились у власти. Пролеткульт на этом фоне искал свою позицию, поскольку ему-то пути назад не было. Заявления ряда его идеологов вызвали так называемую дискуссии о культуре 1922 года. В ходе этой дискуссии вырисовывались явное расхождения между верхушкой Пролеткульта и «линией партии в вопросах культуры» – с другой.

В 1918-1920 гг. Богданов, ранее уже изгнанный из партии Лениным, был членом ЦК Пролеткульта. Его авторитет был особенно сильным в области культурной политики, что скорее сослужило ему плохую службу, поскольку он этим своим авторитетом поневоле стал конкурировать с Лениным и даже с Марксом. А когда у тебя за спиной полумиллионная организация, то это уже расценивается как политическое и идеологическое влияние, если угодно – конкуренция. Вот почему в 1920-1923 гг. стоявший вне политики Богданов подвергся, по его собственной оценке, откровенной травле. Судя по сохранившимся запискам, которыми обменивались Ленин и Сталин по поводу переиздания богдановского «Краткого курса экономиической науки» на одном из совещаний 1920 года свою лепту в эту кампанию внес и будущий «вождь народов».

Как свидетельствуют современные историки, И.В. Сталин относился к Богданову во-первых, настороженно и во вторых, двояко – Сталин выступал против неуправляемого самодеятельного Пролеткульта. Он принимал активное участие в разборе дела антипартийной группы «Рабочая Правда», которая использовала в своих документах богдановские идеи и тексты. Понимая полудружеское отношение к Богданову Ленина, и пытаясь увести его от политики окончательно, Сталин даже помог ему организовать Институт переливания крови (вначале он назывался иначе). Здесь Богданов и погиб, поскольку ставил опыты по переливанию крови на себе.

Кстати, когда вблизи рассматриваешь поведение и мотивы таких уникальных людей, как Богданов и Арватов, или Дзержинский и Оржоникидзе, не оставляет ощущение, что мы про этих людей ничего толком не понимаем, да еще и не знаем. Наслоения мифов и контрмифов уже фактически заменили историческую правду о них. Реконструировать можно только когда имеешь дело с голыми фактами. А их не так много.

Атака на Богданова со стороны власти имела совсем не личные основания. Он ведь запросто ушел из партии, и так же ушел из Пролеткульта, когда его идеи стали извращать.

Сам Богданов был очень сдержан в вопросах использования старой культуры, а прочие идеологи Пролеткульта, в особенности В.Ф. Плетнев, нигилистически отрицали прошлую культуру как вредную для пролетариата. «Искусство опасно именно тем, что под яркими одеждами оно... скрывает гниющее тело буржуазной идеологии» – писал Плетнев.

По мысли Богданова пролетарское искусство и наука должны были стать «организационными», «конструктивно-мобилизующими». Тот же дух пронизывал в 20-х и науку, причем, не только у нас. Но с наукой ситуация была более явной, она впрямую выходила на управление обществом и производство, а вот искусство оказалось в сложной идеологической ситуации, поскольку всегда требовало поддержки и опоры. Нэп породил свою субкультуру, она отнюдь не была пролетарской, и за ней стояли деньги.

Пролеткультовцы искрене желали поставить искусство на службу пролетариату. В их понимании искусство не должно иметь дела с иллюзией реальности, а должно было смело вторгаться в саму жизнь и творить ее . «Искусство нового мира будет производственным, или его не будет вовсе» – заявил Плетнев на страницах «Правды». Но рецепты его были скороспелыми: живопись заменяется «массовым действом», музыка – «пением токов высокого напряжения в трансформаторах», литература – оружием «речековки».

Более всего теоретики-пролеткультовцы боялись, что традиционное искусство станет «мягкими диванами для новых хозяев – пролетариев», и они оказались правы в своих опасениях – так и случилось. Эта мысль не так проста, а отсюда так ценны тогдашние поиски Пролеткульта: если их основывать на идеях Богданова, они отнюдь не были лишены смысла. У нас по советской традиции пишут, что задача создания новой культуры «так и не вышла за рамки неудачного экспериментаторства» – это совершенно не так. А как именно, вот с этим и надо разбираться вплотную. За десять лет существования Пролеткульта было сделано страшно много, но от достижений этой организации сначала отворачивались по причинам политическим (новая государственная монархия не нуждалась в самодеятельности масс), а позже – просто сменился менталитет. Между тем сейчас подходит точно такой же момент всеобщности в менталитете и ему понадобятся новые организационные и прочие формы. Пролеткульт есть заготовка таких форм, находясь в своем историческом прошлом, он на самом деле заброшен в наше недалекое будущее.

Теоретические тезисы идеологов, обладавших колоссальной культурой и прозорливостью, при переходе на уровни ниже неизбежно редуцировались. И иногда доводились до противоположности. На местах это оборачивалось «позитивной» программой Пролеткульта. Программа эта включала в себя, в первую очередь, изоляцию пролетариата от всяческих влияний извне , чему способствовала действительная изоляция Советской России от всего мира – экономическая и политическая, и «выращивание» в лабораториях Пролеткульта «истинно пролетарской культуры», не имеющей исторических и национальных корней в искусстве прошлого. В эти лаборатории допуск старой художественной интеллигенции был в основном закрыт.

Зато эти лаборатории вполне естественно были предоставлены только что народившемуся «производственному искусству». Поначалу это был просто лозунг, придуманный то ли самим Б.И. Арватовым, то ли его окружением. Среди теоретиков производственного искусства называют Н. М. Тарабукина и О. М. Брика, которые высказывали эти идеи на страницах журнала «ЛЕФ» (Левый фронт). Лозунг быстро прижился и стал облекаться в плоть и кровь, более того, он имел поддержку во власти, которая мечтала об оживлении производства. Прозискусство, опять-таки в духе всеобщих претензий эпохи, мыслилось как универсальное средство преобразования всей предметной среды и не только ее. Во многом оно стояло на богдановских принципах социальной целесообразности и организованности. Его целью было установление коммунистических форм жизни, быта и социальной коммуникации – проектным образом. Программа производственного искусства призывала художников к работе непосредственно в промышленности и активному участию в строительстве новой жизни в новых формах. Поэтому путь от производственного искусства до концепции жизнестроения был очень коротким.

Большевики осознавали, какая притягательная идеологическая мощь таилась в идеях Пролеткульта, прозискусства и жизнестроения. Между инженерией, заменившей А.К. Гастеву поэзию, и «производственным искусством» первого периода есть очевидная связь – это универсализм проектности . Но для них ситуация была не из приятных: рьяно работающий Пролеткульт в массовом сознании смешивался с властью большевиков, но политику вел вполне самостоятельную, не неся за это ответственности перед властью. Процесс зашел так далеко, что потребовал высокого вмешательства.

Идеи пролеткультовцев были подвергнуты резкой критике прежде всего со стороны В.И. Ленина. Его, как всегда, интересовало политическое влияние Пролеткульта – а оно было сильным, хотел он того или нет. Ленин отграничивал то, что он считал «верным» в «производственничестве» от тенденций ликвидации художественной культуры, хотя особой ясностью и его высказывания по этому вопросу не отличались. На скорую руку Ленин развел правых и неправых и устроил нагоняй своему подчиненному Луначарскому за потворство Пролеткульту. Впрочем, за похожие идеи и ошибки (типа богоискательства и соединения марксизма с христианством) он «прорабатывал» Луначарского с Богдановым еще до революции, так что политика наркома в области культуры для лидера партии и главы правительства не была неожиданной. Оперативного вмешательства потребовали в тот момент именно текущие обстоятельства. Здоровье Ленина ухудшалось и ему нужно было срочно остановить безответственное разрушение остатков культуры. Оно было остановлено, насколько у власти хватало сил и влияния.

Ограниченность Пролеткульта Ленин увидел в желании считать себя особой формой рабочего движения, что привело к идейно-организационной замкнутости «людей, которые называют себя специалистами по пролетарской культуре» (Ленин ). Они-де предлагали искусственным, лабораторным путем «выработать» пролетарскую культуру, в отрыве от задач культурной революции. Как мыслил Ленин будущее Пролеткульта дальше, истории достоверно не известно, но погрозив Пролеткульту пальцем за левые перегибы, он невольно открыл путь для реализации иной «ликвидаторской» тенденции. После его критики 1922 года влияние Пролеткульта заметно уменьшилось. Более того, организация начала дифференцироваться – вместо единого Пролеткульта создавались отдельные, самостоятельные объединения пролетарских писателей, художников, музыкантов, театроведов и т.д. В этом разбредании по цехам терялись большие цели, но росло качество отраслей.

Поскольку Луначарский руля не удержал, с 1925 г. Пролеткульт перешел в ведение профсоюзов, а 1932 прекратил свое существование как и все другие литературно-художественные и архитектурные объединения и организации. Он был расформирован постановлением ЦК ВКП (б) «О перестройке литературно-художественных организаций» от 23 апреля 1932 г.

Пока я думал, как завершить эту тему, мне пришла в голову пара простых мыслей.

Ну, во-первых, кем был Богданов, если его сопоставить с Лениным. Он был его историческим дублером в дореволюционный период. Был момент в ранней истории большевиков, когда они были на равных, шли в упряжке.

Но проблема Богданова была в том, что он был сложнее и талантливее Ленина. Как он сам характеризовал своего бывшего товарища и оппонента, «Фигура менее сложная, хотя по-своему не менее крупная, чем Плеханов. Его мировоззрение…Сам Ильин считает себя последовательным и выдержанным, архиортодоксальным марксистом. Но это иллюзия. В действительности его взгляды смутны и эклектичны, полны смешением разнородного».

Но почему же тогда в этом историческом соревновании впереди оказывается именно Ленин? И на это отвечает Богданов: «Я говорю не просто о грубой властности характера, недостаток которой может быть уравновешен и исправлен влиянием товарищеской среды. Я имею в виду самый способ его мышления». Вот это надо понять – Ленин проще, грубее и его личностной доминантой является воля к власти. Ему не нужная вся сложность и ясность мышления Богданова, им руководит идея-фикс – захват власти. А для этого достаточно тех самых смутных и эклектичных представлений о марксизме, которыми он обладал. Да и марксизм сел на него скорее всего по ситуации – тогда в России он давал некую новую идеологию для создания организации.

Мне сразу припомнилась советская картина «Мы пойдем другим путем». Там весь этот фанатизм характера Ленина в юности зафиксирован.

У его последователей представления о марксизме будут еще примитивнее, а власть – прочнее.

А Богданов к власти никогда не рвался. В его характере, кстати столь же эмоциональном, как и у Ленина, не было этой доминанты. Имея массу преимуществ – даже политических, Богданов не стремился в первые лица. Когда Ленин отлучил его от марксизма, Богданов отошел в сторону, слегка посмеиваясь. Когда Ленин исключил его из партии – он снова поступил так же. До 1917 года он как бы играл с ним в некую игру. А вся эта история с Пролеткультом – будь на его месте Сталин, могла бы обернуться элементарным перехватом власти. У Богданова полмиллиона, у Ленина 170 тысяч активных бойцов. Но как поступает Богданов – он опять отходит в сторону.

Почему? Поскольку он пророк и видит значительно дальше окружающих. Он понимает, что из этой слабой философской культуры и ортодоксии Ленина непременно возникнет тоталитаризм – и он возник. Он понимает, что путь просвещения и воспитания – путь культуры – куда длиннее, чем путь создания «социальной машины» власти. Эта недоразвитая культура в основании и обрушит потом эту власть. Он понимает, что номенклатура рано или поздно превратится в могильщика этого строя. И т.д. Вот поживи с этим.

Ускорить можно искусственные процессы, что потом Сталин и сделает. Но процесс посадки и выращивания культуры ускорить невозможно – он почти органический, имеет свою скорость роста. И Богданов делает по ситуации то, что может сделать – причем, всегда по максимуму.

Как ученый, он создает основания организационной науки. Принятие решений должно основываться не на воле, а на разуме, на науке. Каково это было слышать Сталину? Тогда это было не реально, но Богданов сделал заготовку для нас с вами. Он уже видел будущий путь Ленина и его крах.

Как организатор он не раз пытается запустить механизмы выращивания новой культуры. Эксперимент был обрушен, но сделанное – его подарок нам.

Рис. 1. А.А. Богданов в разные периоды жизни. В гостях у А.М. Горького на Капри. Богданов играет в шахматы с В.И. Лениным. Съезд Пролеткульта. Издание Пролеткульта «Горн». Работы Богданова вчера и сегодня.

Н.Н. Александров, Учение А.А. Богданова о культуре и пролеткульт // «Академия Тринитаризма», М., Эл № 77-6567, публ.18061, 08.06.2013

Начало Пролеткульту было положено Первой Петроградской конференцией пролетарских культурно-просветительных организаций, созданной в октябре 1917 года по инициативе фабрично-заводских комитетов и при деятельном участии А. В. Луначарского, бывшего тогда председателем культурно-просветительной комиссии ЦК РСДРП (б). Конференция проходила в течение трех дней за неделю до Октябрьской революции. По воспоминаниям Луначарского, три четверти из собравшихся были рабочие - «сплошь большевики или вплотную примыкавшие к ним беспартийные». {14} Была принята резолюция, составленная Луначарским, в которой, в частности, говорилось: «Конференция полагает, что как в науке, так и в искусстве пролетариат проявит самостоятельное творчество, но для этого он должен овладеть всем культурным достоянием прошлого и настоящего. Пролетариат охотно принимает в культурно-просветительском деле сочувствие и помощь социалистической и даже беспартийной интеллигенции».

Несмотря на то, что возникшие на конференции разногласия не приводили пока, по словам Луначарского, «ни к малейшему обострению», да и само название - Пролеткульт - еще не обозначилось, разногласия эти все-таки имели место и касались они взаимоотношений нарождающейся пролетарской культуры с культурой существующей, а также с культурой прошлого. На конференции раздавались голоса тех, кто окрещивал «всю старую культуру буржуазной» и заявлял, что в ней «нет ничего достойного жить», кроме «естествознания и техники, да и то с оговорками». Говорили и о том, что «пролетариат начнет работу разрушения этой культуры и создания новой сейчас же после всеми ожидаемой революции».

И хотя подобные взгляды не нашли отражения в принятой собравшимися резолюции, они не замедлили сказаться в ближайшем будущем. Показательно также замеченное Луначарским «некоторое пристрастие и недоброжелательство» участников конференции к интеллигенции, бывшее, по его мнению, «справедливым разве только по отношению к трем-четырем попавшим на конференцию меньшевикам, но распространившееся на всех интеллигентов» (за исключением самого Луначарского, хотя он и был «лидером более умеренной группы»). Характерно и то, что «вся конференция, как один человек», включая и Луначарского, была убеждена в необходимости «выработать свою собственную культуру» и никоим образом не становиться «в положение простого ученика» культуры существующей. Монолитное единство участников в этом главном вопросе привело к такой формулировке, зафиксированной в резолюции: пролетариат «считает необходимым критически отнестись ко всем плодам старой культуры, которую он воспринимает не как ученик, а как строитель, призванный воздвигнуть новое здание из камней старого».

Этот тезис, скрывающий возможность совершенно различных подходов к проблеме пролетарской культуры - от усвоения ею «плодов старой культуры» и творческой их переработки до утверждения ее «самостийности» и независимости от культурной традиции, - предопределил после победы Октября противоречия эстетической {15} платформы Пролеткульта и нечеткость позиции А. В. Луначарского как наркома просвещения в отношении к нему.

По словам Луначарского, в работе, развернутой им по организации Пролеткульта, принимали активное участие «из интеллигентов» - П. И. Лебедев-Полянский, П. М. Керженцев, отчасти О. М. Брик; «полупролетарий, полуактер» В. В. Игнатов; «из рабочих» - Федор Калинин, Павел Бессалько, А. И. Маширов-Самобытник и др.

Необходимо отметить, что двое из упомянутых А. В. Луначарским лиц - П. И. Лебедев-Полянский и Ф. И. Калинин, а также он сам, были связаны до Октября с фракционной группировкой «Вперед», возглавлявшейся А. А. Богдановым. В 1909 году «впередовцы» организовали в Италии, на острове Капри, школу, куда приехали из России учиться 13 человек, в том числе и рабочий Ф. И. Калинин. Лекторами в школе выступали А. А. Богданов, А. В. Луначарский, М. Н. Покровский, А. М. Горький и др. На расширенном совещании редакции большевистской газеты «Пролетарий» (июнь 1909 г., Париж) устройство каприйской школы было осуждено, а в резолюции совещания, составленной В. И. Лениным, сказано: «под видом этой школы создается новый центр откалывающейся от большевиков фракции».

Обладая ярко выраженным комплексом лидера, Богданов реализовывал его в сугубо теоретической сфере; он хотел быть не вождем, но идеологом. Богданов считал себя марксистом, но отрицал ленинизм и, прежде всего, ленинскую концепцию пролетарской революции. После победы Октября такая позиция могла бы стать для Богданова крайне опасной, но В. И. Ленин не стал сводить с ним личных счетов, памятуя о его бывших партийных заслугах и по-прежнему ценя в нем человека строгих и систематических знаний (его книгу «Краткий курс экономической науки» (1897) он считал лучшей в экономической литературе своего времени).

Символическим ключом к пониманию личности Богданова являются его партийные псевдонимы - Рядовой и Рахметов, казалось бы, взаимоисключающие. Постоянно выступая против всякого рода авторитарных систем и просто авторитетов, против любой неординарности, индивидуализма и даже индивидуальности («человек личность, но дело его безлично», - любил повторять он), Богданов в то же время не напрасно называл себя Рахметовым. Основав в 1926 году Институт переливания крови (Богданов был дипломированный врач), он в 1928 году испытал на себе новую {16} вакцину, дотоле пробуемую только на животных, и трагически погиб.

Ведя до Октября жизнь профессионального революционера, будучи в гуще партийной работы и борьбы, находясь в тюрьмах и ссылках, Богданов странным образом оставался ученым кабинетного склада. Раз и навсегда выработав мировоззрение, он педантично раскладывал впечатления от быстротекущей жизни по симметрично выстроенным полочкам своего прекрасно организованного мозга. Раз и навсегда выстроив блоки умозрительных концепций, он уже больше не задумывался об их связи с бурно меняющейся эпохой (полная противоположность всегда открытому к жизни Луначарскому, партийные псевдонимы которого - Воинов, Легкомысленный - характеризуют натуру будущего наркома тоже очень ярко). Однажды Богданов записал в своем дневнике: «Да, я в этой теории [пролетарской культуры. - Г. Т .] абстрагировался от нынешней отсталости пролетариата». Вот эта способность «абстрагироваться» от реалий действительности была, быть может, главной чертой духовного склада Богданова.

Теория «пролетарской культуры» была разработана Богдановым в 1900 – 1910‑е годы, задолго до возникновения Пролеткульта, о практической реализации которого он и не помышлял. Однако все, что говорили в первые годы Октября Лебедев-Полянский, Плетнев, Ф. Калинин, Игнатов и многие другие, было лишь перепевом старых богдановских идей. Сам Богданов (Рядовой!) скромно стоял в тени. Но публикуя, наравне с прочими, статейку-другую в журнале «Пролетарская культура», он, разумеется, не мог не видеть, какой пожар разжег. Не претендуя на приоритет, не обижаясь, когда его пересказывали почти дословно, не жалуясь, когда его грубо вульгаризировали, Богданов не мог не испытывать удовлетворения истинного лидера, влияние которого на сознание других органично укрепилось в их «коллективной» психике.

Фундаментом теории «пролетарской культуры» был эмпириомонизм, философская система Богданова, в которой позитивистское понятие «опыта» не просто фетишизировалось, но трактовалось по-своему - неотрывно от формы организации трудовой активности человека. Богданов предлагал любую человеческую деятельность - общественную, техническую, художественную - «рассматривать как некоторый материал организационного опыта и исследовать с организационной точки зрения». Следствием такого подхода оказывалось понимание культуры как модели производственно-трудовой практики; культура идентифицировалась со способом организации производительных сил, впрямую вытекала из технологии производства. «Всякая идеология {17} [равная в понимании Богданова культуре. - Г. Т .], вырастает в конечном счете на основе технической жизни; базис идеологического развития составляет техническое».

В соответствии с этой установкой, Богданов разделил историю человеческого развития на четыре периода, отличавшихся, по его мнению, «особым типом господствующих идеологий - особым типом культуры: 1) эпоха первобытных культур; 2) эпоха авторитарной культуры; 3) эпоха индивидуалистической культуры; 4) эпоха культуры трудового коллективизма».

Богданов полагал, что, впрямую выводя культуру из сферы материального производства, он неуклонно следует за Марксом. Маркс, однако, указывая на материальное производство как первопричину всех общественных надстроек, никогда не забывал об «относительной самостоятельности» развития идеологии, культуры и, особенно, - искусства. Нередко используя марксистскую терминологию, Богданов начинял ее содержанием, далеким от материалистической диалектики. Так, много и горячо говоря о губительных последствиях «разделения труда», Богданов сводил их к фетишизму специализации, породившей неполноту жизни, цеховую замкнутость, «профессиональную тупость».

В истории человечества Богданов усматривал «два разрыва трудовой природы человека» - авторитарность и специализацию. Авторитарность была, по его мнению, первым дроблением целостной природы человека. Когда «руки» отделились от «головы», образовалась начальная «авторитарная форма жизни», возникли повелевающие и повинующиеся. Дальнейшее развитие цивилизации, изменяя формы авторитарности, сохраняло ее сущность: «опыт одного человека признается принципиально неравным опыту другого, зависимость человека от человека становится односторонней, воля активная отделяется от воли пассивной». В искусстве, считал Богданов, авторитарность закрепила в качестве героев - богов, царей и вождей, - все остальные выступали послушными исполнителями тоталитарной воли.

Разделение труда стало началом второй фазы «дробления человека» - специализации, которую буржуазный мир фетишизировал. Возникло «филистерство специальности» (Э. Мах). Вот впечатляюще изложенные последствия специализации: «Специальным опытом определяется специальное мировоззрение. В сознании одного специалиста жизнь и мир выступают как мастерская, где каждая вещь приготавливается на свою особую колодку, в сознании другого - как лавка, где за энергию и ловкость покупается счастье, в сознании третьего - как книга, написанная на разных языках и разными шрифтами, в сознании четвертого как храм, {18} где все достигается путем заклинаний, в сознании пятого - как сложная разветвляющая<ся> схоластическая задача и т. д., и т. д.». Возможность взаимопонимания людей суживается до предела, что грозит, как пророчил Богданов, новым вавилонским столпотворением.

Специализация и в самом деле ограничила и продолжает ограничивать проникновение общечеловеческого опыта в сознание индивидуума, но из нее не вытекает «отвлеченный фетишизм» науки или профессионального искусства, которые Богданов предлагал связать «методами пролетарского творчества».

Сегодня «организационная наука» Богданова попадает в иной социально-исторический контекст и может представить специальный научный интерес. Трехтомная «Тектология» - едва ли не первая попытка научно обосновать «организационную точку зрения», увлекающую современных ученых. Может быть и не напрасно Богданов считал свою «Тектологию» (от греч. - учение о строительстве) наукой будущего, вооружающей, по его мнению, человека методом для решения «любого вопроса, любой жизненной задачи, хотя они и вне его “специальности”». Предваряя современный кибернетический подход, Богданов утверждал, что любая объясненная функция живого организма может быть уподоблена механической. «“Механизм” - понятая организация . <…> “Механическая точка зрения” и есть единая организационная точка зрения в ее развитии, в ее победах над разрозненностью науки».

И все же диалектика связей внутри богдановской триады (эмпириомонизм - пролетарская культура - тектология) не выходит за пределы формально-логического построения. Концепция Богданова, если угодно, принципиально антиисторична. Не говоря уже о том, что названные Богдановым «эпохи культур» весьма условно соответствуют реальному развитию человеческой цивилизации (к тому же только в европейском ее варианте), они, согласно автору, сменяют друг друга механически , путем вытеснения, возникают взамен своих предшественниц - меняется «способ производства» - тотчас меняется и культура.

Пролетарскую культуру Богданов выводил из «методов пролетарского труда, т. е. того типа работы, который характерен для рабочих новейшей крупной индустрии». По его мнению, специализация, отчуждавшая при других способах производства человека от самого себя и себе подобных, здесь перекладывалась с работников на машины; содержание труда на разных машинах обретало «организационное» сходство и образовывало «товарищескую форму сотрудничества». Далее следовал тезис, согласно которому - «методы пролетарского творчества развиваются в направлении {19} монистичности и осознанного коллективизма »[l]. Это означало, что в отличие от «индивидуалистической» культуры, специализировавшей человека на определенном «труде», культура «пролетарская» будто бы устанавливает тождество любой человеческой деятельности - технической, социально-экономической, политической, бытовой, научной, художественной - ибо все эти «разновидности труда » слагаются из совершенно одинаковых «организующих или дезорганизующих человеческих усилий». Богдановский «монизм» предполагал, что отныне не будет таких «методов практики и науки», которые нельзя было бы прямо применять в искусстве, - и наоборот. А «осознанный коллективизм» предлагалось направить на то, чтобы повсюду - в человеческой жизни и природе, политике и экономике, науке и искусстве, содержании и форме художественных произведений - обнаруживать «зародыши и прообразы организованности коллектива». Короче, как острил позднее Маяковский, «пролеткультцы не говорят / ни про “я”, / ни про личность / “Я” / для пролеткультца / все равно что неприличность».

Из концепции Богданова вытекал «разрыв» пролетарской культуры с культурой прошлого; отрицание идеологической функции искусства; отрицание профессионализма в науке, искусстве и других сферах человеческой деятельности; нигилистическое отношение к интеллигенции как носительнице «индивидуалистического», а не «коллективного» опыта и многое другое.

После революции Пролеткульт быстро оформился в организацию, которой советская власть отводила поначалу видное место в культурном строительстве. Пролеткульту выделялись весьма значительные денежные средства, помещения, оказывалась всяческая помощь и поддержка.

Пролеткульт был поддержан прежде всего потому, что он формировался как массовая организация. По сведениям журнала «Пролетарская культура», к началу 1920 года 300 местных пролеткультов объединяли вокруг себя более полумиллиона человек.

Ленин горячо приветствовал участников Первой Всероссийской конференции Пролеткульта (сентябрь 1918 г.), а в ноябре того же года выступил с речью на вечере Московского Пролеткульта, где сказал, что «могучее организующее орудие - искусство, монополизированное раньше буржуазией, - теперь в руках пролетариата», который «может творить свободно и радостно».

Однако уже в 1919 году тон и смысл высказываний В. И. Ленина о Пролеткульте резко меняется. Он начинает говорить «о личных выдумках в области философии или в области культуры», метя, прежде всего, в А. А. Богданова. Хотя последний числился {20} теперь всего лишь членом ЦК Всероссийского совета Пролеткульта, тогда как его бывшие ученики П. И. Лебедев-Полянский и Ф. И. Калинин занимали руководящие посты в организации, подобная расстановка сил должна была Богданову даже импонировать: не он сплачивал ряды адептов «пролетарской культуры» - они росли и множились сами, повинуясь объективному ходу вещей.

И действительно, концепция Богданова находила себе поддержку не только в узком кругу единомышленников, но и среди широких масс. Это важнейшее обстоятельство, на наш взгляд, до сих пор недооценивается. В современных исследованиях о Пролеткульте совершенно справедливо отмечается несоответствие идеологической платформы организации истинным интересам трудящихся. Но эти свои подлинные интересы в области культуры и искусства им предстояло еще осознать. Совершенно прав был Б. В. Алперс, высказавший в своей статье «Билль-Белоцерковский и театр 20‑х годов» (1970) такое суждение: «Пролеткультовская программа не была только головным измышлением группы теоретиков. Она отражала воззрения и умонастроения многих и многих людей, делавших революцию с оружием в руках, которые подобно Биллю, вместе со святой ненавистью к старому миру несли в себе и несправедливую вражду ко всему, что было создано им когда-то вплоть до самых великолепных его духовных творений. Об этом нужно хорошо помнить, когда мы обращаемся к изучению театра ранней, уже далекой теперь эпохи в истории революции». Как видим, крупному советскому драматургу В. Н. Билль-Белоцерковскому даже в 1920‑е годы очень нелегко было изживать «несправедливую вражду» к духовной культуре прошлого. И, конечно, не ему одному.

В некрологе, посвященном памяти безвременно погибшего Павла Бессалько, А. В. Луначарский, говоря о чистоте его морального облика и несомненной художественной одаренности, не мог все-таки не отметить, что пролетарскому писателю «были присущи весьма махаевские взгляды», т. е. вполне очевидное «озлобление против интеллигенции». Объективно, тем самым, люди, подобные П. Бессалько, несмотря на безупречность своего пролетарского происхождения, становились носителями дезорганизующей стихии.

Следует, конечно, оговорить, что и Билль, и Бессалько вульгаризировали богдановские идеи. Богданов высоко чтил «духовные творения» старого мира и не ополчался против интеллигенции как таковой. «Коллективистический» этап культуры, по Богданову, вовсе не означал, что отныне стихи, например, следует писать коллективом (а такая установка была во многих литературных студиях {21} Пролеткульта). Богданов полагал, что и в до-«коллективистические» этапы культуры имел место коллективный, т. е. социально-организованный опыт. «Под автором-личностью, - писал он, - скрывается автор-коллектив, и поэзия - часть его самосознания». Видя в коллективном опыте пролетариата основу его культуры, Богданов постоянно оговаривал, что не имеет в виду «большинство голосов». В индивидуальном открытии Коперника, пояснял он, отразился коллективный опыт людей, в великих произведениях искусства сквозит общечеловеческий опыт культурного развития. Но если спросить «большинство», то оно и сейчас, «пожалуй, было бы не за Коперника». «Дело в том, что большинство и организованность не только не одно и то же, но до сих пор всего чаще оказывалось даже на противоположных сторонах». Следовательно, и интеллигенту не воспрещалось перестроиться на «коллективный» лад (ведь смог же это сделать сам Богданов!), осознать себя носителем социально-организованного опыта, которым счастливый пролетарий владеет органично. Но «большинству», откомментированному Богдановым с вполне индивидуалистическим скепсисом, не хотелось вникать во все тонкости концепции высокочтимого мэтра. Потому что и с названными оговорками концепция Богданова представляла собой образец вульгарно-социологической доктрины, удовлетворяющей далеко не лучшим чувствам «большинства».

Пролеткульт постепенно уклонялся от насущных для времени просветительских задач. Он не считал, например, борьбу с неграмотностью «нашей общей задачей». Более того, он вообще не считал ее своей задачей. Просвещение широких народных масс, в том числе и пролетариата, он целиком возлагал на Наркомпрос, который, согласно декларации, подписанной председателем Всероссийского совета Пролеткульта П. И. Лебедевым-Полянским, был обязан заниматься просвещением «в государственном масштабе без различия групп революционного народа». Сам же Пролеткульт считал себя призванным «пробудить творческую самодеятельность в широких массах, собрать все элементы рабочей мысли и психики». Эту собственную «миссию» Пролеткульт, по убеждению своих руководителей, мог выполнить только «вне всякого декретирования», в условиях «полной независимости от государства», «стесненного» заботами о «союзниках пролетариата по диктатуре» (крестьянство, интеллигенция), якобы не способных в силу своей «мелкобуржуазной природы» усвоить «новый дух культуры рабочего класса». «В вопросах культуры - мы немедленные социалисты, - заявлялось в редакционной статье одного из первых номеров “Пролетарской культуры”. - Мы утверждаем, что пролетариат {22} должен теперь же, немедленно, создавать для себя социалистические формы мысли, чувства, быта, независимо от соотношений и комбинаций политических сил».

Главным пунктом идейно-эстетических расхождений В. И. Ленина с Пролеткультом стала проблема культурного наследия. Она была совсем не такой простой, какой еще и сегодня предстает в иных высказываниях о Пролеткульте. Дело в том, что ни у одного из теоретиков Пролеткульта не было «огульного отрицания старой культуры». Ошибка Пролеткульта была глубже и серьезней. Провозгласив пролетариат «законным наследником всех ее [культуры прошлого. - Г. Т .] ценных завоеваний, духовных, как и материальных», заявив, что «от этого наследства» пролетариат «не может и не должен отказываться» пролеткультовские идеологи, казалось бы, ни в чем не отступали от известных ленинских определений. Но они ставили точку там, где у Ленина следовало продолжение, составляющее суть марксистского подхода к проблеме культурного наследия. Главной в ленинском учении является идея преемственности , развития, а не простое признание пролетариата «законным наследником» культуры прошлого.

Не отрицая важности наследия в культурном просвещении, Пролеткульт «именем пролетариата» (слова А. В. Луначарского) объявлял его культуру «резко обособленной». Просвещать, не приобщая - так мог бы выглядеть лозунг Пролеткульта в отношении к культурному наследию. Этот программный «разрыв» пролетарской культуры со всем, что ей предшествовало и находилось рядом во времени, определил и сепаратистскую политику организации и схоластику ее эстетической программы. Если добавить к этому, что задачу культурного просвещения Пролеткульт, как уже было сказано, перелагал на Наркомпрос, то выходило, что себе он оставлял только заботу о взращивании «элементов пролетарской культуры» и бдительную охрану ее границ, чтобы она, не дай бог, «не расплылась в окружающей среде»; чтобы пролетарское искусство не выходило из своих рамок - «не смешивалось с искусством старого мира».

Высоко оценивая тягу широких масс к искусству и, в особенности, к театру, приветствуя размах самодеятельного движения, Луначарский не раз отмечал, что количественные показатели здесь далеко не совпадают с качественными. В 1918 году в петрозаводском «Бюллетене подотдела искусств» было объявлено: «Всех лиц и организаций, желающих работать в подотделе искусств в областях музыкальной, театральной, кинематографической, литературно-издательской, просят заявить об этом. Способностями и дарованиями {23} не стесняться». Это объявление - в высшей степени характерный для времени документ.

С одной стороны, эпоха, выдвинувшая в качестве своей эстетической доминанты творческую самодеятельность масс, впервые так определенно поставила искусство на службу революции и практическим задачам дня. Даже «лица», обладавшие «способностями и дарованиями», шли в театральные студии и писали пьесы не за тем, чтобы обнаружить и взлелеять свои таланты. Они хотели и «в искусстве» бороться с внешними и внутренними врагами, агитировать за советскую власть. Но, с другой стороны, из этой, рожденной Октябрем, установки, отнюдь не вытекало, что отныне искусством сможет заниматься каждый, было бы желание. Между тем идеологи Пролеткульта стремились внушить массам как раз такую мысль. В статье 1919 года «Понимание пролетарской культуры» П. Бессалько писал: «На пиру искусства все равны. Нет разницы между “избранными” и не “избранными” ни в качестве, ни в количестве их ума.

Талант - это воля, направленная на определенную цель . Чем упорнее воля, тем крупнее талант. Феноменальное упорство в труде, в достижении своих целей создает гениев». Сам Бессалько, как уже говорилось, обладал несомненными литературными способностями, но проповедовал не просто творческую «уравниловку», а казарменный подход к проблеме художественного творчества. Фигура художника, обладающего «талантом» в трактовке Бессалько, приобретала почти зловещие очертания.

Отрицание профессионального искусства, требующего природной одаренности, и пропаганда взамен его «творчества», основанного на фанатическом «упорстве», дезориентировали пролеткультовские массы, тормозили развитие тех, кто действительно обладал художественным талантом. Вот красноречивое свидетельство времени. Корреспондент пролеткультовского журнала «Горн» интервьюирует рабочего поэта: «Поддразниваю:

- “Пролетарская культура” [журнал. - Г. Т .] держит вас под настоящей опекой. Она постоянно указывает вам истинный путь. - Не ходи, милый, направо, там споткнешься, да и тут есть, пожалуй, от лукавого. Не раздражает ли вас такая нянька?

Поэт улыбается:

Нет, так и нужно. Мы, художники, народ увлекающийся, нам легко сбиться, заглядеться, и “Пролетарская культура” очень нужна нам своей внимательной трезвостью».

Вот эта боязнь хотя бы на шаг отступить от предписанных установок стала для многих пролеткультовцев камнем преткновения на пути к подлинному творчеству и подлинному искусству.

{24} Выход из сложившейся ситуации виделся В. И. Ленину только один - беспощадная критика партией идеологической платформы Пролеткульта, беспрекословное подчинение его Наркомпросу.

5 – 12 октября 1920 года в Москве проходил I Всероссийский съезд Пролеткульта. А 2 октября открылся другой съезд - III съезд Комсомола. Как известно, В. И. Ленин выступил на нем с речью, пафос которой исчерпывался одним словом - «учиться». Призывая собравшихся овладеть «всем современным знанием», Ленин подверг резкой критике те «ультрареволюционные» «разговоры о пролетарской культуре», те прожекты «специалистов по пролетарской культуре», которые изобретались в пролеткультовских «лабораториях» и сбивали молодежь с толку. Однако доклад П. И. Лебедева-Полянского на съезде Пролеткульта и принятая по нему резолюция свидетельствовали о том, что Пролеткульт был намерен оставить за собой «культурно-творческую работу», а «культурно-просветительную» использовать, в лучшем случае, как «подсобную».

Тогда Ленин предложил выступить на съезде наркому просвещения А. В. Луначарскому с прямым указанием на необходимость подчинения Пролеткульта Наркомпросу. Луначарский ленинских указаний не выполнил, даже с учетом «Необходимой поправки», где он утверждал, что в изложении «Известий» текст его выступления на съезде был искажен «довольно значительно». Позднее Луначарский вспоминал, что «средактировал» свою речь «примирительно», ибо ему казалось неправильным «идти в какую-то атаку и огорчать собравшихся рабочих». Это была явная отговорка Тактическая уклончивость речи наркома на съезде Пролеткульта объяснялась стойким намерением Луначарского во что бы то ни стало сохранить независимость организации (не политическую, конечно), но культурную - независимость статуса культурного института со своей эстетической программой, тем более, что Луначарский знал о надвигающейся реформе Наркомпроса и о ближайшем подчинении всех учреждений культуры и искусства Главполитпросвету.

Такая позиция Луначарского, на первый взгляд, выглядит непонятной. Ведь из триады Богданова, строго говоря, вытекало отрицание эстетики. Практически у Богданова отсутствует даже сама дефиниция - эстетика, нет и слагаемых ее номенклатуры. Крайне редко встречающиеся в его сочинениях рассуждения «об искусстве» выдают приличествующую поколению Богданова приверженность к «классике» и открытую неприязнь к новейшим «измам»; анализ поэзии с точки зрения «социально-организованного опыта» нередко просто курьезен, а сугубо технократическое мышление при {25} вполне старомодных вкусах отлучает от «новаторства “декадентов”, перешедших со вчерашнего дня на сторону революции». В борьбе старого и нового в искусстве XX века Богданов явно стоит на стороне «старого», хотя вполне в духе времени толкует новаторство «как расширение средств художественной техники». Имелась в виду, однако, не внутренняя техника самого искусства, а обогащение с последующей заменой традиционного искусства новейшими техническими изобретениями - «фотографией, стереографией, кинофотографией, спектральными цветами, фонографией и пр.». Речь у Богданова, таким образом, нигде не шла о собственно эстетике, лишь иногда - об эстетике технической. Не случайно герой одного из его научно-фантастических романов («Красная звезда»), посетив марсианский музей искусств, приходит в восторг от того, что в этом «научно-эстетическом учреждении» уже не выставляют «скульптуры и картинки» - социалистические марсиане давно перешли на удобные «стереограммы».

Возникает законный вопрос: как же мог Луначарский, человек с уникально развитым эстетическим чувством, высоко ставить «попытки организации общенаучного пролетарского базиса, сделанные товарищем Богдановым»? Тем более, что процитированные слова, несмотря на сопровождающую их оговорку о несовпадении «попыток» идеолога Пролеткульта с марксистской ортодоксией, относятся к 1922 году, а, следовательно, смело полемичны содержанию Письма ЦК «О Пролеткульте» (декабрь 1920 г.). Все, однако, становится на свои места, если не затушевывать важнейшей реалии творческой биографии наркома: область эстетики не только во времена каприйской школы, но задолго до ее создания - еще в 1902 – 1903 гг., т. е. в период формирования русского позитивизма, целиком находилась в ведении самого Луначарского. Это была его «вотчина», вот почему Богданов мог и не утруждать себя «эстетикой», которая с изобретением в 1912 году «Тектологии» и просто «отпала», как и все области специальных знаний.

Но в 1904 году, когда вышел первый сборник русских позитивистов, «специализация» еще сохранялась. В «Очерках реалистического мировоззрения» рядом со статьями А. Богданова «Обмен и техника», С. Суворова «Основы философии жизни», В. Базарова «Авторитарная метафизика и автономная личность» была помещена программная работа Луначарского «Основы позитивной эстетики», определяющая сферу его действий в общем комплексе позитивистской программы. От идей, изложенных в «Основах позитивной эстетики», Луначарский не отказался и после Октября. В 1923 году он опубликовал работу отдельной брошюрой с характерным примечанием - «статья эта, напечатанная впервые в 1903 году, {26} пока переиздается без изменений» и преподнес В. И. Ленину с дарственной надписью - «Дорогому Владимиру Ильичу работа, которую он, кажется, когда-то одобрял, с глубокой любовью А. Луначарский. 10.III.1923.».

Нелегко представить себе, что Ленину даже «когда-то» нравилась статья Луначарского. Тут, видимо, было другое. «Летом и осенью 1904 года, - писал В. И. Ленин А. М. Горькому в 1908 году, - мы окончательно сошлись с Богдановым, как беки , и заключили тот молчаливый и молчаливо устраняющий философию, как нейтральную область, блок, который просуществовал все время революции и дал нам возможность совместно провести в революцию ту тактику революционной социал-демократии (= большевизма), которая, по моему глубочайшему убеждению, была единственно правильной». Именно потому, что «философией заниматься в горячке революции приходилось мало», Ленин даже собирался написать в богдановские «Очерки» статью по аграрному вопросу. Но к 1908 году «драка между беками по вопросу о философии» стала «совершенно неизбежной», теперь Ленин готов был дать себя «скорее четвертовать, чем согласиться участвовать в органе или в коллегии», проповедующих идеи, подобные тем, что были высказаны на страницах нового сборника русских махистов, хотя вновь повторил, что «раскалываться из-за этого было бы, по-моему, глупо». Читая одну за другой статьи «Очерков философии марксизма» (в том числе и работу Луначарского «Атеисты»), Ленин, по его собственным словам, «прямо бесновался от негодования». «Нет, это не марксизм! - писал он Горькому. - Нельзя под видом марксизма “учить рабочих религиозному атеизму” и “обожанию” высших человеческих потенций (Луначарский)».

Но этими же идеями пронизаны и «Основы позитивной эстетики». В той или иной мере они присущи всем специальным философско-эстетическим сочинениям Луначарского вплоть до рубежа 1920 – 30‑х годов. Комплекс идей, впервые выраженный в «Основах позитивной эстетики», - реалия мировоззрения Луначарского, реалия общекультурной ситуации времени, имевшая далеко идущие последствия. Конечно, М. А. Лифшиц был в принципе прав, говоря, что мировоззрение Луначарского «целиком выражается в притче его жизни», а его эстетика, в которой он видел «средоточие своего миросозерцания», есть «глубоко прочувствованный революционный идеал». Но утверждать, что «мировоззрения Луначарского» вообще «не существует в виде абстрактной системы взглядов» (слово «абстрактной» тут употреблено, на наш взгляд, всуе - для эмоциональной поддержки предыдущих {27} мыслей), что его «эстетика не похожа на университетскую профессорскую науку», - значит отрицать очевидное. «Я и сейчас еще, - писал Луначарский в 1925 году, - в эстетике остаюсь в большей мере учеником Авенариуса, чем какого-нибудь другого мыслителя».

При всем том Луначарский был свято убежден, что его философско-эстетические трактаты есть выражение «ярких максималистских устоев подлинного революционного марксизма». «Дополняя» марксизм то синтетической философией Г. Спенсера, то «чистым видом позитивизма» Р. Авенариуса, то эмпириомонизмом А. Богданова, Луначарский исходил из узкого понимания самого марксизма, состав которого, как ему представлялось, исчерпывался экономической теорией и учением о классовой борьбе. Такое понимание марксизма было не личной ошибкой Луначарского, а всеобщим историческим заблуждением. Исключение составлял Г. В. Плеханов, которому удалось навести некоторый «марксистский» порядок в философских «эмульсиях» молодого Луначарского, но и он оказался не в силах поколебать его позитивистские авторитеты в сфере эстетики. Прославленная уже тогда марксистская ортодоксия Плеханова нередко проявляла себя в анализе эстетических проблем и собственно искусства слишком прямолинейно. Хотя Г. В. Плеханов любил повторять, что социология должна «настежь раскрывать» двери перед эстетикой, сам он не раз эти двери плотно затворял. Луначарский заметил это раньше других, подвергнув эмоциональной, но вполне убедительной критике методологию знаменитой плехановской статьи «Генрик Ибсен» (1906) - классического образца марксистской критики. Он отверг саму возможность использования творчества великого художника как иллюстрации социологической альтернативы - либо заведомая предопределенность любого творческого акта, социальной средой, сформировавшей художника, либо (как у Ибсена) - закон контраста - искусственная попытка противопоставить себя в творчестве этой «среде», неминуемо влекущая к мертворожденным абстракциям. Сам Плеханов, иронически комментировал Луначарский, происходил из среды тамбовских помещиков, «политика которых тоже не могла не внушить ему, как и “аристократу духа” [т. е. Ибсену. - Г. Т .] величайшего отвращения, однако, он не презрел вследствие этого всякую политику, по крайней мере не на всю жизнь»[c]. Что же касается будто бы действующего в творчестве Ибсена закона «контраста», то «по контрасту с католицизмом, - резонно замечал Луначарский, - можно стать протестантом, деистом, атеистом». «По контрасту с мелким мещанством - Дон Кихотом, крупным хищником, забулдыгой. Жизнь - не математика, {28} в ней нет простых плюсов и минусов и “социологическое объяснение” тов. Плеханова нас лично весьма мало удовлетворяет».

В этих словах весь Луначарский, самая суть его глубоко артистической натуры. Тем занятнее посмотреть, как же он распорядился «жизнеразностями», «аффекционалами» и «коаффекционалами» навек полюбившейся ему философии Р. Авенариуса, как совместил он свою эстетику с «монизмом» А. Богданова, убежденного именно в том, что жизнь - это математика, состоящая, разумеется, не из «простых», а исключительно из «коллективно-организованных» плюсов и минусов.

Трактат Луначарского называется - основы позитивной , а не позитивистской эстетики, и это существенно. «Основы» представляют собой не очередной вариант сугубо позитивистского преломления эстетики, а попытку постройки положительной эстетической системы , действующей согласно объективным научным закономерностям. Этой установкой труд Луначарского принципиально отличается от большинства эстетических сочинений эпохи, в том числе и наиболее знаменитого из них - трактата Л. Н. Толстого «Что такое искусство?» (1897). Толстой, внимательно проштудировавший едва ли не все эстетические труды, написанные до него, давший краткую характеристику каждому из них, нигде не нашел опоры и подтверждения своим мыслям, а потому отверг самое эстетику и высказал собственное понимание того, что же такое искусство вне отброшенной им категории прекрасного. Луначарский, напротив, включает в свою «систему» положительные, с его точки зрения, начала трупов «старых и новых мыслителей» о прекрасном, и если позитивистский подход к эстетике у него все-таки преобладает, то это, в первую очередь, объясняется не субъективными пристрастиями Луначарского, а реальностью тогдашнего этапа развития эстетики - само введение в эстетику естественнонаучной терминологии (вроде упомянутых «аффекционалов») есть следствие характерного для эпохи стремления превратить эстетику в науку - наукой же в те годы считались только области естественных и точных знаний.

В то же время трактат Луначарского, претендующий на общезначимое (внеисторическое) толкование эстетических закономерностей, по существу попадает в определенный исторический контекст действия этих закономерностей. «Основы» написаны в эпоху, когда естественнонаучный (биологический) подход к эстетике находился уже на излете, когда вновь вступало в силу «метафизическое» - идеальное, трактуемое, разумеется, по-новому и по-разному, но активно отвоевывающее у позитивистов аннулированную ими сферу духовного. Своеобразие позиции Луначарского состоит {29} в том, что он пытается совместить оба подхода - «материалистический» и «духовный», в результате чего позитивист Луначарский и оказывается «богостроителем». Строит он, правда, не «храм божий», а социализм, но самый социализм понимается в «высшем смысле» как духовная культура пролетариата, как его религия. И здесь Луначарский (на первый взгляд, неожиданно, а, согласно исторической логике, в высшей степени закономерно) начинает во многом совпадать не только с Л. Н. Толстым, но и В. С. Соловьевым - философским идеологом русского символизма. Исследователи эстетики Луначарского, не раз комментировавшие текст его трактата позитивистскими источниками с целью подчеркнуть «несамостоятельность» позитивизма Луначарского и «эклектизм» его труда, никогда не обращали внимания на эти, на наш взгляд, более знаменательные совпадения.

Луначарский с трактатом Толстого был безусловно знаком (в работе, написанной в том же 1903 году, он упоминает об «ультраутилитаристе в эстетике графе Толстом»), Л. Н. Толстой с «Основами позитивной эстетики» - вряд ли, а если бы и познакомился, то скорее всего счел бы «ультраутилитаристской» эстетику Луначарского. Толстому подход к красоте «по физиологическому воздействию на организм» (а он в той или иной мере присущ всем позитивистским эстетикам и биологической эстетике Луначарского в том числе) казался неверным. Но показательно, что при этом Толстой указывал на очевидное, с его точки зрения, преимущество «новых» (т. е. позитивистских) эстетик перед старыми - «метафизическими» («простое и понятное, субъективное» определение красоты, называющее ею «то, что нравится», Толстой предпочитал «объективному, мистическому»). Линия в развитии эстетической мысли, идущая от Канта, - позитивизм - Толстому несравненно ближе линии Фихте, Шеллинга, Гегеля и их последователей.

Сходство с Луначарским в эстетике Толстого возникает, однако, не в отвержении старой «метафизики» (т. е. не на почве позитивизма), а в построении новой. Исходные мировоззренческие посылки трактатов Толстого и Луначарского, конечно, принципиально различны. Разрыв современного искусства с жизнью народа, о котором пламенно пишут оба исследователя, приводит их к сходным выводам относительно народа (Толстой мог бы взять эпиграфом к своему сочинению слова Луначарского - «грядет новое, народное искусство, для которого заказчиком явится не богач, а народ»), но к диаметрально противоположным относительно искусства. Толстой с яростной энергией набрасывается на искусство праздных господ, веками создававших на основе «фантастических {30} и ни на чем не обоснованных» теорий прекрасного чуждое народу, а потому и «плохое», непонятное и не нужное ему искусство. Луначарский, напротив, уверен, что «народ - идеалист искони» и сколь не становятся его идеалы «реалистическими по мере того, как он сознает свои силы», у него всегда хватит способности «объективно наслаждаться» и «ярко расцвеченными храмами египтян, и эллинским изяществом, и экстазами готики, и бурной жизнерадостностью Ренессанса»; что народ сможет потрястись и «сокрушительным гневом Ахиллеса», и погрузиться «в бездонное глубокомыслие Фауста». Короче говоря, если бы рядовому пролеткультовцу предложили на выбор эти две позиции, нет никаких сомнений в том, что он вооружился бы «антиэстетикой» графа Л. Н. Толстого.

Тем показательнее разительные, подчас текстуальные совпадения Луначарского с Толстым в понимании и назначении искусства будущего («хорошего» у Толстого и искусства победившего пролетариата - у Луначарского). Искусству будущего, считал Толстой, предстоит «состоять не из передачи чувств, доступных только некоторым людям богатых классов, как это происходит теперь», оно «будет только тем искусством, которое осуществляет высшее религиозное сознание людей нашего времени». «Искусством будут считаться, - продолжал он, - только те произведения, которые будут передавать чувства, влекущие людей к братскому единению, или такие общечеловеческие чувства, которые будут способны соединять всех людей». А вот прогнозы Луначарского: «содействовать росту веры народа в свои силы, в лучшее будущее» - «вот задача человека», «объединять сердца в общем чувстве» - «вот задача художника». «Вера активного человека есть вера в грядущее человечество, его религия есть совокупность чувств и мыслей, делающих его сопричастным жизни человечества», «вера - надежда - вот сущность религии человечества; она обязывает способствовать по мере сил смыслу жизни, то есть ее совершенствованию или, что то же - красоте, заключающей в себе добро и истину как необходимые условия и предпосылки своего торжества».

Луначарский объявляет эстетику «наукой об оценках» не только с привычной «точки зрения» - красоты, но и с двух других - истины и добра. То, что «единая в принципе эстетика» вынуждена была выделить из себя «теорию познания и этику», объясняется несправедливым устройством человеческого общества, постоянно нарушающим идеал «maximum’a жизни», в котором три названные «точки зрения» должны совпадать. Луначарский считает свое определение предмета эстетики «необычным», но он не совсем прав. {31} Впервые идея «всеединого сущего» - т. е. синтеза истины, добра и красоты - была выдвинута В. С. Соловьевым, правда, не как эстетическая система, а как онтологическая база «свободной теософии». Различие терминологии не может скрыть очевидного сходства подхода Соловьева и Луначарского к главным ценностным категориям человеческого бытия - добру, истине и красоте. Хотя и прежде, как справедливо замечает Луначарский, философы и эстетики не напрасно говорили «о вечной красоте истины и нравственно прекрасном», они настойчиво разделяли эти сферы. Теперь же люди полярных мировоззрений, разных социальных установок, различных философских пристрастий (так Соловьев, в отличие от позитивиста Луначарского, ориентировался на линию - Шеллинг, Гегель, Шопенгауэр), противоположной общественно-культурной ориентации («славянофил» Соловьев и «западник» Луначарский) сходятся на тождестве добра, истины и красоты. Вл. Соловьев: «Благо и красота суть то же самое, что и истина, но только в модусе воли и чувства, а не в модусе представления». А. Луначарский: «Все, что способствует жизни, есть истина, благо и красота», «все, что разрушает или принижает жизнь и ограничивает ее, есть ложь, зло и безобразие»: «в этом смысле оценки с точки зрения истины, добра и красоты должны совпадать».

Для Л. Н. Толстого попытка поставить добро, красоту и истину «на одну высоту» была в высшей степени оскорбительной, он не находил ничего общего между этими понятиями («чем больше мы отдаемся красоте, тем больше мы удаляемся от добра», «сама по себе истина есть ни добро ни красота»). Но растворив красоту и истину в основном понятии добра, «метафизически составляющем сущность нашего сознания», он практически так же, как Соловьев и Луначарский, способствовал синтезированию разделенных прежде ценностных ориентации человека, ибо признавал только то искусство, которое заражает человека чувствами добра, и только ту науку, которая передает знания, направленные на утверждение добра Иными словами, русская эстетика рубежа веков бралась за решение коренных проблем человеческой жизни через духовное преломление общественной практики, и хотя эти ее претензии не просто выходили за пределы прежних учений о прекрасном, но и вообще были не вполне основательны, открывшийся здесь культурологический пафос (теософский - у Соловьева, нравственный - у Толстого, социальный - у Луначарского) объял собою целую эпоху - не только предоктябрьских десятилетий, но и первых лет революции - время «военного коммунизма».

Показательно, например, что уже замеченная нами «перекличка» Толстого с пролеткультовской концепцией имеет развитие и в {32} таком кардинальном для идеологии Пролеткульта моменте, как отрицании профессионализма (специализации). Толстой писал об этом совершенно в богдановском духе: «Искусство будущего не будет производиться профессиональными художниками, получающими за свое искусство вознаграждение и уже ничем другим не занимающимися, как только своим искусством». И далее: «Искусство будущего будет производиться всеми людьми из народа, которые будут заниматься им тогда, когда они будут чувствовать потребность в такой деятельности». По мнению Толстого, «разделение труда» (его выражение!) очень выгодно «для производства сапог или булок», но не для искусства, ибо передача другим «испытанной чувства» (суть искусства по Толстому) возможна только тогда, кода художник «живет всеми сторонами естественной, свойственной людям жизни», а потому «художник будущего будет жить обычной жизнью людей, зарабатывая свое существование каким-либо трудом». Это пролеткультовский тезис.

Надо сказать, что Луначарский таких воззрений не разделял никогда, для него спецификум искусства оставался неприкосновенным - не случайно в его эстетике, в отличие от Толстого, добро и истина растворяются в красоте. Здесь же и существенное отличие Луначарского от Богданова, который был более чем равнодушен к «прекрасному». Не случайно собственно «богдановского» в «Основах позитивной эстетики» немного. Но оно есть. Луначарский соприкасается с концепцией Богданова в двух аспектах. Первый для него явно не существен и вводится без всяких комментариев как бы скороговоркой - «развитие искусства самым непосредственном образом связано с развитием техники, что ясно само собой», второй - значительно принципиальнее: «Каждый класс, имея свои представления о жизни и свои идеалы, налагает свою собственную печать на искусство, придавая ему те или иные формы, то ига иное значение. <…> Вырастая вместе с определенной культурой, наукой и классом, искусство вместе с ним и падает». Именно этот тезис, повторяемый и в других сочинениях Луначарского, в том числе и советского времени, позволял пролеткультовцам не без основания считать Луначарского «своим». Однако в «Основах позитивной эстетики» рядом с этим тезисом стоит другой, комментирующий его: «Было бы, однако, поверхностным утверждать, что искусство не обладает своим собственным законом развития». Этот комментарий намного весомее самого тезиса и также характерен для многих работ Луначарского. Более того, именно он является принципиальным для эстетики Луначарского и его будущей деятельности на посту наркома просвещения.

{33} То, что Луначарский в советское время сохранял обе позиции, объясняет двойственность его отношения к Пролеткульту. Так, в опубликованных без редакционных комментариев в журнале «Пролетарская культура» тезисах доклада Луначарского на Первой Всероссийской конференции Пролеткульта содержатся мысли, прямо противоположное пролеткультовским концепциям. Например, такая: искусство «может быть названо общечеловеческим постольку, поскольку все ценное в произведениях веков и народов является неотъемлемым содержанием сокровищницы культуры». А вот другой тезис, где «пролеткультовская» лексика несет чуждое пролеткультовской идеологии содержание: речь идет о «самостоятельности пролетарского творчества», которая, по мнению Луначарского, должна выражаться «в оригинальности, отнюдь не искусственной», предполагающей «ознакомление со всеми плодами предыдущей культуры». Или взгляд на интеллигенцию, уже играющую «известную роль в рождении пролетарского искусства созданием ряда произведений переходного характера». Очевидно, что в идеях Луначарского сходства с ортодоксальными пролеткультовскими установками гораздо меньше, чем различия. Пролеткульт, как мы помним, не исключал «ознакомления с плодами». Но нарком, вроде бы, и не покушаясь на автономию пролетарской культуры, у края обрыва, где пролеткультовцы разверзали пропасть между «ознакомлением» и «самостоятельным» творчеством, прокладывал спасительную тропу: дабы оригинальность оказалась не искусственной, а ознакомление не праздным. Тонкое различие с Пролеткультом заметно и в приведенном тезисе об интеллигенции. Термин «переходный», употребленный в нем, можно трактовать по-пролеткультовски - переходный, значит еще не истинно пролетарский; но справедливее, вероятно, оценить его диалектический смысл, характеризующий положение всего искусства первых лет Октября.

Однако наряду с этим у Луначарского встречаются и высказывания совсем иного характера. «Великий пролетарский класс, - писал нарком, - обновит постепенно культуру с верху до низу. Он выработает свой величественный стиль, который скажется во всех областях искусства, он вложит в него совершенно новую душу: пролетариат видоизменит также самую структуру науки. Уже теперь можно предугадать, в какую сторону разовьется его методология». Горячо поддерживал Луначарский и попытку заняться лабораторной выработкой «новых культурных ценностей».

Противоречивость позиции наркома, его несомненная зараженность пролеткультовским вирусом мешали ему быть вполне последовательным в отношении к Пролеткульту. Это вызывало, с {34} одной стороны, справедливые нарекания В. И. Ленина, а с другой - постоянные нападки со стороны Пролеткульта.

Из всех высказываний Луначарского 1920‑х годов о Пролеткульте, имевших место уже после смерти В. И. Ленина, очевидно, что существо критики Лениным пролеткультовской идеологии он старался слегка ретушировать, ибо в чем-то главном она казалась ему несправедливой. «Ленин боялся богдановщины, - говорил нарком в 1924 году, - боялся того, что у Пролеткульта могут возникнуть всяческие философские, научные, а в конце концов, и политические уклоны. Он не хотел создания рядом с партией конкурирующей рабочей организации. От этой опасности он предостерегал. В этом смысле он давал мне личные директивы подтянуть Пролеткульт ближе к государству, подчинить его контролю. Но в то же самое время он подчеркивал, что надо предоставить известную ширь художественным программам Пролеткульта. Он прямо говорил мне, что считает совершенно понятным стремление Пролеткульта выдвинуть собственных художников. Огульного осуждения пролетарской культуры у Владимира Ильича не было».

Диалектика взгляда Ленина на Пролеткульт, представленная здесь, разумеется, мнимая. Из того, что Ленин считал закономерным выдвижение пролетарской средой собственных художников, не пресекал их поисков, вовсе не вытекало, что он не склонялся к полному (Луначарский, думается, не случайно употребляет словосочетание «огульное осуждение», эмоционально настраивающее аудиторию на поддержку Пролеткульта) осуждению идеологии Пролеткульта, непримиримому отношению к теории пролетарской культуры А. А. Богданова, а, следовательно, и ко всем «художественным программам», вытекающим из нее.

Луначарский не мог не чувствовать, что речь идет и о его «художественной программе», но с тем большим упорством он ее защищал. Это и понятно - «обожествление человека» стало «возвышенной музыкой пролетарской революции, поднимающей энтузиазм ее участников». К тому же «программа» Луначарского не была его личным измышлением, а явилась реалией художественной практики эпохи «военного коммунизма». Концепция «творческого театра», сопричастная эстетике Луначарского, оказалась столь мощной и всеохватывающей, что свести ее только к пролеткультовской теории было просто немыслимо.

Способность Луначарского откликаться «на многообразные зовы жизни», на «реальное содержание истории, впитывать в себя ее динамический заряд», сыграла немалую роль в том, что его личность стала «своеобразным экраном революционной эпохи».

{35} «Нас сейчас всех вывели на сцену, осветили рампу, и зрителем является весь человеческий род. Существует не только великий театр военных действий, но и маленький театр труда и жизни». Так описывал эпоху нарком просвещения.

То, что слова Луначарского были всего лишь метафорой революционного времени, а не выражением его действительной сущности, умозрительно осознать было трудно. Сначала эту эпоху нужно было прожить и пережить.

Интервью с Марией Левченко о Пролеткульте - самом массовом явлении молодой послереволюционной культуры в России.

Феномен Пролеткульта, то есть пролетарских культурно-просветительных организаций, связан с одной из сердцевинных левых проблем - проблемой революционного субъекта и всеобщей сознательности. Допустим, революция совершилась. Каким должно быть сознание людей, чтобы после революции стало возможным построить по-настоящему новое общество, стремящееся к левым идеалам? По идее новую культуру должен творить каждый того желающий, - но ведь для этого необходимы знания, образование? Как тогда лучше организовать массовое просвещение? Возможно ли научить новой культуре, которую никто никогда еще не видел, и стоит ли обучаться ей у старых «буржуазных спецов»? И должна ли быть эта новая культура столь уж невиданной? Наконец, кто всё-таки должен её строить, — пролетариат, главный революционный субъект согласно ортодоксальному марксизму, или все оказавшиеся в послереволюционном мире? Об этом клубке вопросов, обсуждавшихся до и после 1917 года, «Открытая левая» поговорила с Марией Левченко, автором диссертации и книги о поэзии Пролеткульта.

«Открытая левая»: Пролеткульт-явление хотя и невероятно массовое, но в искусствоведческой и литературоведческой науке до сих пор считающееся периферийным. Продукция, которую он породил, не вписывается в представление о «высоком» авангарде и поэтому Пролеткульт мало кто изучает. Как вышло, что вы стали им заниматься?
Мария Левченко: Подобный вопрос мне задавали на защите кандидатской, и я в запале не ответила на него правильно, а надо было бы. Вообще, получилось с Пролеткультом все довольно случайно. Во второй половине 1990-х я занималась литературой 1920-х годов. Моими персонажами были Илья Сельвинский, Андрей Платонов и прочие. Рассматривая один поэтический сборник 1921 года в связи с Платоновым я наткнулась на стихотворение Михаила Герасимова «На вокзале», которое было страшно похоже на мандельштамовский «Концерт на вокзале» - были очень конкретные пересечения по мотивам. Ну и поскольку литературой 1920-х я занималась тогда в аспекте интертекстуальности и мифопоэтики, я очень обрадовалась и стала рассматривать параллели в этих двух стихах. И при всем совпадении и формальных пересечениях, на уровне смысла никаких параллелей не складывалось. Меня это поразило-в понимание интертекста это никак не укладывалось, и я стала изучать круг Герасимова дальше. Нашла тексты Владимира Кириллова и Ильи Садофьева, чудные по своему безумию в сочетании символизма и футуризма с прозаическими социальными мотивами. С этого начался мой интерес. Конечно, кафедра и все окружающие были в недоумении, что такое Пролеткульт и как этим заниматься. Сперва политического подтекста в моем интересе не было, но естественно, что в процессе работы над этим материалом мне пришлось с именно политическим аспектом соприкоснуться.

Выходит, столкнувшись с этим конкретным материалом, вы от модных в 1990-е постмодернистских концепций отказались в пользу социологии литературы?
Ну да, я перешла к социологии литературы, поскольку специфика этих текстов, скажем так, не объяснялась чисто литературными тенденциями. Это явление больше социальное и политическое, в чем и была загвоздка. Не получалось через текст объяснить совпадение Герасимова и Мандельштама, и поэтому возникли Александр Богданов и Ленин, а потом и всё огромное пролеткультовское течение по всей России-они оказались важнее для понимания. Но на кафедре именно социологический метод исследования ужаса не вызывал, больший ужас тогда вызывала интертекстуальность, потому что социологическая часть работы была вполне в духе советского литературоведения,- кафедра у нас с давней историей, эти вещи скорее слегка удивляли, нежели пугали. Бурдье не замечали, замечали Ленина и Богданова. Получилось так, что этот материал действительно заставил меня отказаться от постстсруктуралистских штудий мифопоэтического и интертекстуального, ведь отказалось, что социология литературы лучше работает и на этом, и на других материалах, и вот сейчас я пытаюсь описать функционирование литературного процесса в 1920-е и 1960-е, и это уже далеко от интертекстуальности.

Каковы были основные концепции касательно Пролеткульта, когда вы начинали им заниматься?
В советском литературоведении Пролеткульт не занимал много места как ущербное течение, были небольшие упоминания Пролеткульта в западных монографиях, но мельком, и было несколько исторических работ, опять же западных, на которые можно было отчасти опираться.

Это одна из причин, по которым я взялась за Пролеткульт: он казался мне несправедливо обиженным. Это же большой период с 1917 по 1921 год, огромное количество текстов и людей, вовлеченных в процессы внутри и вокруг Пролеткульта, но от него отрекались. А мне казалось, что если смотреть на Пролеткульт с точки зрения авангардных систем, он занимал важное место между авангардом и соцреализмом, и мне хотелось эту несправедливость восполнить.

Такое забытье коренится ещё в истории разгрома Пролеткульта в 1920 году, важную роль в котором сыграл Ленин. Чем был, по-вашему, этот разгром – борьбой за влияние?
Если коротко, то Пролектульт был недостаточно подотчетным партии и, безусловно, да, это была война за влияние. Массовость Пролеткульта в 1920 году Ленина сильно напугала, поскольку возник риск раздвоения власти. Была некоторая конкуренция Наркомпроса и Пролеткульта, которые работали в одной сфере, и Ленину нужнее был встроенный в систему Наркомпрос, а Пролеткульт практически дублировал его функции, но куда более живо. И в результате от одного из них пришлось отказаться. Пролеткульт подчинили Наркомпросу, но разные его центры еще существовали до конца 1920-х и закрылись окончательно лишь в конце 1929-1930 году.

Насколько отличались методы Наркомпроса и Пролеткульта?
На самом деле методы у них были очень похожи, поскольку Пролеткульт был одним из первых движений, строящихся по партийному принципу, с членскими билетами и протоколами заседаний, он фактически использовал партийную схему, которая, возможно, и помогла собрать столько народу: 80 тысяч членов по России, центры фактически во всех городах и поселках… Но в Пролеткульте не очень силён был идеологический партийный контроль сверху. С конца 1919 – начала 1920 года большевики пытаются контролировать Пролеткульты, в них появляются комиссары, которые встречали порой отторжение.

Лидеры Пролеткульта еще в 1910-х годах поверили, что пролетариат – это передовой персонаж истории, и что он может сам перевернуть культуру, и не понимали, зачем нужен партийный контроль.

Но разногласия Ленина и Богданова восходит еще к более раннему времени, к их спорам о философии, об эмпириокритицизме.
Да, но Пролеткульт не был созданием Александра Богданова, Павла Лебедева- Полянского или Анатолия Луначарского. То, что у них получилось за эти 4 года после революции, – это не совсем точная реализация того, о чем писали Богданов и Лебедев-Полянский. Это было действительно массовое и стихийное движение не очень образованных масс, в котором участвовали не всегда пролетарии, но и крестьяне и интеллигенция, и которое в идеологическом плане часто противоречило само себе. И если почитать эти бесконечные журналы, которые издавали в Твери, Харькове, Самаре, то там с идеологией был полный хаос. Московский пролеткульт еще как-то пытался оглядываться на Богданова, а все остальные были далеки от следования центральной линии. Отчасти Пролеткульту не повезло, что Богданов оказался у его истоков, и во многом поэтому он пострадал в 1920 году.

А как, собственно, выглядели пролеткульты?
Это были разные помещения, где собирались люди, читали стихи, рисовали, что-то обсуждали. В Петербурге пролеткульт находился, например, на Итальянской улице, там регулярно проводились мероприятия, заседания литкружка, лекции с приглашенными лекторами. Лекторы эти как в Москве, так и в Питере были по большей части «из бывших», из старой интеллигентской литературной элиты: выступали и активно участвовали в обсуждениях Андрей Белый, Вячеслав Ходасевич, Николай Гумилев, Корней Чуковский. На занятия и секции изобразительного искусства, в драматические и музыкальные кружки приходить могли с улицы все, кто хотел, хотя, естественно, пролетариат приветствовался в первую очередь. Где-то издавались альманахи, устраивались спектакли, выпускались даже ноты для хорового пения, стихи пролетарских поэтов.

Эта идея культурно-просветительского более или менее регулярно функционирующего центра потом воплотилась в домах культуры, а началось всё с народных домов начала XX века. Некоторые из пролетарских поэтов еще до революции занимались в кружках при народных домах. Просвещением рабочих тогда занималась интеллигентская элита, и им была понятно продолжение этого дела после революции. Партийная школа на Капри в 1909 году проходила с участием будущих лидеров Пролеткульта, и позже они пытались воспроизводить знакомые модели в более глобальном масштабе.

Каковы были отношения пролеткультов с советами народных депутатов?
Отношения были в основном финансовые, в Петрограде и Москве Пролеткульт спонсировался Советами, и удивительно, что в 1918 -19 годах на деятельность пролеткультов выделялись существенные суммы. Одно издание альманахов, журналов, книг в библиотеке пролеткульта требовало существенных расходов и, кроме того, платили некоторым лекторам.

Русские писатели в Берлине в 1922 году, Андрей Белый сидит крайний слева, Владислав Ходасевич стоит второй слева.

А как выглядел разгром Пролеткульта на институциональном уровне?
На уровне ячеек было так – присылали коммисара, который начинал контролировать, что происходит, посещать заседания секций, указывать на идеологические огрехи, контролировать расписание и порядок работы. И если в 1919 – 20 году в пролеткультах были буржуазные лекторы, включая Ходасевича и прочих, то в 1921 никого не остается. Ну и постепенно снижается финансирование; остается секция изобразительного искусства, театральная секция, но уже гораздо в меньших масштабах.

Как вышло, что расцвет Пролеткульта-время, когда издавались все его многочисленные журналы-пришелся именно на тяжелейшие годы гражданской войны?
Это массовое поэтическое творчество было стремлением обрести идентичность и оформить для себя эту новую бурно становящуюся картину мира. И центральная для Пролеткульта концепция пролетарского творчества, которое должно преобразовать мир, идеально здесь подходила: она давала людям чувство собственной значимости, возможности преображения всего – тут несомненно влияние русского космизма. Отсюда дикие количества стихотворных текстов. Они были средством преображения реальности, и они давали идеологию, за которую можно было ухватиться. Именно в этом коллективном пролеткультовском творчестве с использованием старых буржуазных форм самими массами, а не сверху, выкристаллизовывались те формулы, которые будут позже использованы для оформления соцрелизма.

Это любопытная идея. Как вы понимаете связь продукции Пролеткульта и соцреализма?..
На мой взгляд, связь Пролеткульта и соцреализма – эволюционная. Соцреализм воспринял, с одной стороны, выхолощенный авангард, с другой, набор пролеткультовских схем с их доходчивостью, простотой литературной формы, определенного типа лирическим героем.

Конечно, здесь нет прямой преемственности. Кириллова и Герасимова, например, расстреляли. Но один из немногих выживших пролеткультовских лидеров, Илья Садофьев, перестроился на типичного советского поэта, в 1924 он посвящает сборник гибели Ленина, а дальше вплоть до 1960-х годов продолжает творить, причем уродует свои старые пролеткультовские стихи, подгоняя их под новую модель творчества.

Пролеткульт был забыт, и после 1932 года и постановления о перестройке литературно-художественных организаций ушла в прошлое вообще вся концепция пролетарской культуры.
Да, но он выполнил функцию, показал схему, по которой дальше работать, и нужда в нём отпала. Тем более, что массовое творчество уже не было нужно, и достаточно было упорядоченного Союза писателей, который опять же строился по партийной схеме. Ушло в 1930-е на периферию не столько пролетарское, сколько коллективное, оно ушло в другие виды искусств, народный театр, кружки самодеятельности, живущие, например, в местных домах культуры, но уже без пролеткультовской стихийности.

Вы говорили про разные идеологические отклонения в провинциальных пролеткультах,-как, например, люди в них понимали задачи пролетарского искусства и что вызывало тревогу у центральной власти?
В пролеткультах порой оказывались на важных позициях совершенно случайные или неуместные персонажи. Например, в тверском пролеткульте в 1917 году руководство взял на себя одиозный персонаж Иероним Ясинский, черносотенец и писатель конца XIX века. У него есть несколько всерьез черносотенных романов, а в 1918 он прибился к Пролеткульту, писал Луначарскому прожекты. В его деятельности принимали участие его дочь и ее муж, и их тексты, которые они публиковали в тверском альманахе, были, с одной стороны, пересказом правильных большевистских лозунгов, а с другой, им важнее были концепции индивидуального творчества, и их тексты отличаются от текстов, например, Лебедева-Полянского. За знакомство с Ясинским в свое время Максим Горький выговаривал Леониду Андрееву, объясняя, что Ясинский нерукопожатный человек. И есть версия, что отношения Горького с Пролеткультом испортили именно из-за Ясинского. Горький в 1910-х годах был важнейший персонаж для идей пролетарской культуры, а после 1917 отошел и охладел, хотя, казалось бы, самое время было ему с пролеткультовцами объединиться.

А были ли какие-то внутренние чистки в Пролеткульте?
Ну, Ясинский сам как-то рассосался к 1920 году, а вообще Пролеткульт внутренней чисткой не занимался, но были разного рода идейные разборы. Тут есть забавный сюжет: я читала архивный протокол заседаний московского литотделения, где около года активно преподавал Андрей Белый, и вот на одном заседании разбирали стихи молодых рабочих, и Белый осуждает их, потому что они недостаточно пролетарские. Но это не внутренняя чистка, а скорее попытка скорректировать то, что выходит из под пера пролетарских поэтов. И смешно, что Белый перепролеткультил здесь пролеткультовцвев, он был страшно увлечен идеями пролетарской культуры. Но такого, что «это не наши стихи, иди отсюда» не было, занимались скорее процессом выращивания. А сорняки не выпалывали.

Журнал «Стрекоза» с карикатурой на Иеронима Ясинского.

Какие основные обвинения выдвигались Пролеткульту?
Были упреки разного уровня. Например, что Пролеткульт слишком поддается влиянию старой культуры, и это действительно справедливый упрек, символистских эпигонов было много. Был упрек, что он нечетко выдерживает партийную линию. Был упрек в излишней стихийности, нехватке порядка, в не вполне тщательном слежением за лекторами. Например, осуждали, что Белый преподавал в московском пролеткульте. Раздражало, как я говорила, что Пролеткульт оказался дублем Наркомпроса, но этот момент в меньшей степени педалировался, хотя постоянно прочитывается между строк.

Важным для дискуссий был вопрос, как может родиться пролетарская культура, вот Ленин говорил, что она не может выскочить из ниоткуда. Так откуда она может выскочить?
Эта обвинение Лениным Пролеткульта, гласящее, что пролетариат не выскочит из ниоткуда, это натяжка: хотя принято писать, что Пролектульт родился после конференции 1917 года, но на самом деле уже более десяти лет, с 1904-1905 годов большевики занимались сознательным пестованием этой культуры, поддерживали низовое творчество. И деятельность газеты «Правда», и партшколы в Европе, и то, что делал Горький с опекой пролетарских писателей,– это все была уже очень длинная история к 1917 году, и поэтому Пролеткульт и не выскочил из ниоткуда. Например, газета «Правда» под руководством Ленина не только печатала стихи, но и настаивала на том, чтобы читатели присылали стихи и очерки.

Еще говорили, что пролетарий должен выявить себя. Что имели ввиду?
Это связано с концептом сознательности, так как только осознавая себя, пролетариат становится пролетариатом с большой буквы. Сознательность и стихийность, как то указывает, например, исследовательница Катарина Кларк, – это важная дихотомия для раннесоветской культуры. И если пролеткульт был стихийным, то Союз писателей уже предполагает абсолютную сознательность пролетариата.

Вопрос в том, что делает пролетария пролетарием? Если работа на заводе, то соответственно, именно в этом и будет суть его творчества. А если его от станка увезти и привести на лужок в лес, это уже будет уже не то. Суть пролетарского творчества – это стихи пролетария о своем пролетарском, о том, что его делает ценным, важным, авангардным. И поэтому до революции и Герасимов, и Кириллов не только пишут стихи, но и работают, причем в каких-то французских и бельгийских шахтах, – изгнанные из России, они путешествуют по Европе, работают на заводах и продолжают творческую биографию. По идее пролетарий, работающий у станка, должен именно этот ритм и дух претворять в стихах. Тут всплывает еще идея кольцевого развития: что искусство, возникая сперва как некое сакральное действо и органично развиваясь, в финале должно прийти к такому же действу, но теперь ритм должен быть ритмом труда.

Это похоже на идеи Алексея Гастева.
Да, безусловно, он издавался в библиотеке Пролеткульта и был идейно близок к ним. Интересный произошел перелом: если до революции пролетарские поэты пишут про завод, что это мучения, страдания, духота, что процесс труда чудовищен, то после революции они принимают больше концепцию авангардности пролетариата, и у них меняются коннотации. Труд становится счастьем, ценностью, и наиболее органичное пространство это уже не лужок и лес, а завод. Крестьянский мир с его близостью к природе считался в этой парадигме более диким, более пронизанным угнетением.

А в деревнях, скорее всего, не было пролеткультовских ячеек?
Как ни странно, было много поселковых пролеткультов. Но в деревнях до революции была своя линия просвещения, связанная с народничеством.

Интересно, что пролеткультовская поэзия хоть как-то известна, а пролеткульт в истории искусства не представлен практически ничем – хоть что-нибудь сохранилось, какие-то рисунки?..
Изобразительного материала по Пролеткульту практически нет, хотя устраивались целые выставки, нет и ничего, что касалось бы танца и деятельности театральной группы. Отдельные страницы попадаются в воспоминаниях у Александра Мгеброва, у Сапожниковой. Кинематограф 1920-х годов тоже связан с пролеткультовскими центрами, но и об этом материала почти нет. И по архивам толком никто не восстанавливал, что там происходило, хотя есть публиковавшиеся в журналах описания мероприятий пролеткультов. Танцы, кстати, были чуть ли не бальные, а порой и весьма авангардные, – это в большой степени зависело от условий в том или ином конкретном пролеткульте. Отделения очень отличались в зависимости от того, кто попадал в идейный центр в качестве преподавателей, кто образовывал костяк группы. И по стихам это заметно: где-то совсем наивная поэзия, где-то, как в Москве, больше символистского влияния, в Петрограде – футуристического. И та же ситуация была и в изобразительном искусстве.

Пролеткультовский театр.

Кстати, можно ли понимать термин «пролеткультовский» расширительно, например, называть так художника Василия Маслова с его составленным из разных источников стилем, выходца из народа, которого поддерживал Горький и фрески которого нашли недавно в Королеве?
Очень правильно толковать пролетарскую культуру именно расширительно, она интересна как отражение духа времени, где были и близкие явления, и непохожие друг на друга.

Чем концепция пролетарской культуры начинает сейчас людей заинтересовывать? Ведь стали, например, издаваться и покупаться книги пролеткультовской поэзии.
Мы в издательстве три года назад сделали большую антологию поэзии Пролеткульта, и, как ни странно, сейчас она пользуется бешеным спросом, хотя когда мы ее выпустили, она почти не продавалась. Возможно, людей привлекает этот стихийный социализм пролеткульта. Может быть, Пролеткульт интересен как первое проявление советской культуры, ведь её раннесоветский период, когда она начинает формироваться, это период наиболее живой и интересный, например, по сравнению с тем, что было в 1930-е годы.

Как по-вашему, может ли модель пролеткульта быть базой для модели новой культурной концепции – утопической или нет? Вот у нас государство пытается делать дома нома новой культуры, но это все выглядит малоубедительно, и местными культурными центрами все равно остаются часто старые умирающие советские ДК в поселках.

Важно, что импульсом для Пролеткульта был не только толчок со стороны большевиков, во время революции и гражданской войны была огромная массовая потребность снизу в обретении обновленной идентичности. Не уверена, что сейчас есть этот спрос снизу и уж точно он не составляет продуктивного союза с тем, что спускает сверху власть.

Возможно, здесь нужна новая модель. Старые дома культуры, отдаленно наследующие пролеткультам, это, боюсь, уже отживающая свое неработающая схема, оказавшаяся на периферии важнейших культурных процессов. Наиболее сознательная и активная часть населения сейчас скорее в сети, на «Ютьюбе» и на «Теориях и практиках», занимается бесплатным онлайн обучением, слушает лекционные курсы…

Дмитрий Лукьянов. Из серии «ДКданс», 2014.

У вас ведь есть свой опыт самоорганизации – издательство Wexler ?
У нас сначала было издательство, потом мы организовали в позапрошлом году магазин. У нас не кооператив просто потому что фактически все, кто у меня работает, это мои бывшие студенты. Мы одно время практиковали анархистские коллегиальные методы управления и продержались несколько месяцев, но потом взяли передышку, может быть, мы ещё вернемся к этому. Надо воспитывать сознательность – у нас была проблема с активностью, с желанием участвовать в управлении. Это проблема ещё Кропоткина – надо сначала воспитать людей, которые могут существовать в анархистском обществе, а уж потом его создавать. Возможно, надо как-то иначе вводить эти анархистские идеи. Но, так или иначе, издательство, магазин, типография, организация лекций, – это единый комплекс, который поддерживает друг друга, и работают там одни и те же люди.

Вы можете назвать себя анархистом?
Мне очень нравится эта концепция. Она, конечно, идеалистическая, но, мне кажется, правильная.

В заголовке статьи использована цитата из стихотворения пролеткультовского поэта Владимира Кириллова.

Над материалом работали Глеб Напреенко и Александра Новоженова.

ББК 63.3(2)613-7+71.1+85.1

А.В. Карпов

феномен пролеткульта и парадоксы художественного сознания пореволюционной россии

Исследуется роль Пролеткульта в формировании нового типа художественного сознания в постреволюционной России. Рассматриваются вопросы, связанные с изменением социальных функций художественного наследия и традиций в революционную эпоху.

Ключевые слова:

Пролеткульт, революционная культура, русская интеллигенция, художественное сознание, художественная традиция, художественное наследие.

В октябре 1917 г. в Петрограде буквально за неделю до революционного переворота, радикально изменившего всю систему социальных и культурных координат, состоялась первая конференция пролетарских культурно-просветительных организаций. В цветастом калейдоскопе революционной повседневности конференция осталась практически незамеченной рядовым обывателем . Между тем, она дала «путевку в жизнь» Пролеткульту - уникальному массовому социально-культурному и художественному движению революционной эпохи, в судьбе которого, как зеркале отразились многие социальные и культурные противоречия российской истории 1917-1932 гг.

Практическая деятельность Пролеткульта охватывала различные сферы социально-культурной практики: просве-

тительную и образовательную (рабочие университеты, политехнические студии и курсы, научные студии и кружки, публичные лекции); издательскую (журналы, книги, сборники, учебно-методические материалы); культурно-досуговую (клубы, библиотеки, кинематограф); культурнотворческую (литературные, театральные, музыкальные и изостудии). Пролеткульт включал разветвленную сеть культурнопросветительных организаций: губерн-

ских, городских, районных, фабрично-заводских, объединявших в период своего расцвета, в 1920-е годы, около четырехсот тысяч человек. Движение Пролеткульта распространилось не только в крупных, но и в провинциальных городах. Признанный лидер Пролеткульта, теоретик русского марксизма А.А. Богданов основной задачей движения считал формирование рабочей интеллигенции - творца новой культуры и общества.

Актуальность исторического опыта Пролеткульта связана с «вечной» проблемой взаимоотношения партийно-государственной власти и неординарных (своего

рода знаковых) социально-культурных организаций и групп: несовместимость

партийно-государственного управления и деятельности массового неполитического движения; несовместимость директивного руководства с принципами самоорганизации и свободного самоуправления. Помимо этого, история Пролеткульта показывает и «темные стороны» в деятельности массового художественно-культурного движения: бюрократизацию культурной деятельности и художественного творчества, противоречия между программными установками и реальной практикой, догматизацию и вульгаризацию идей, подавление индивидуальности. В конечном счете, здесь в концентрированном виде раскрывается проблематика взаимодействия между духовными и институциональными факторами культуры.

Социально-культурная ситуация в России революционной эпохи характеризовалась резкими противоречиями между ослабленными, деформированными или разрушенными старыми духовными структурами и институтами и еще не сформировавшимися новыми, адекватными последним социальным, политическим реалиям. Пролеткультовская же программа в полной мере отвечала потребностям своего времени, прежде всего, потребности в целостной модели мировосприятия и мироустрои-тельства. Это была программа культурного синтеза, как в силу своей многосторонности (художественно-эстетическая, морально-этическая, научно-философская сферы1) и подчиненности единой цели - формированию качественно иного типа культуры и сознания, так и в силу презентации себя в качестве «итоговой формулы» мирового процесса культурного развития.

Ключевая роль в формировании нового типа сознания и культуры принадле-

1 В частности, о научной и образовательной программе Пролеткульта см., напр., .

Общество

жала искусству в самом широком смысле (от литературы до кинематографа). Роль искусства как социального института не сводилась к осуществлению одних лишь художественно-эстетических функций, реализуя идеологические и социально-педагогические устремления «строителей» нового мира (от власти до общественных движений и групп) по формированию «нового человека».

Важная особенность интерпретации феноменов культуры и искусства в революционную эпоху - трактовка их в прикладном ключе, как формы, средства, инструмента создания новой социальной реальности. В культурной деятельности и художественном творчестве новая власть и шире - новый человек нового мира видели способ идеологической борьбы и формирования новых социальных отношений. Пролеткульт не был исключением, став одной из движущих сил, породивших феномен революционного художественного сознания, суть которого в установке на радикальное обновление, эксперимент, утопичность, устремленность в будущее, насильственность, но вместе с тем ориентация и на вариативность, полистилистику художественного процесса. «Специфика художественного сознания в том, что оно стремится выйти за пределы человеческой действительности в любом ее измерении» . Содержанием художественного сознания эпохи являются «все наличествующие в ней рефлексии по поводу искусства. В его состав входят бытующие представления о природе искусства и его языка, художественные вкусы, художественные потребности и художественные идеалы, эстетические концепции искусства, художественные оценки и критерии, формируемые художественной критикой, и т.п.» . С этой точки зрения художественное сознание послереволюционной России являло собой ряд противоречий, формируясь под воздействием и взаимодействием мировоззренческих ориентаций и художественных предпочтений нескольких социально-культурных общностей: «но-

вой» и «старой» интеллигенции, массового реципиента и власти. «Новая» интеллигенция абсолютизировала традицию интеллигенции «старой», дореволюционной, видевшей в литературной деятельности способ идеологической борьбы и формирования новой социальной реальности. Массовый реципиент (читатель, слушатель, зритель) исходил в своих представлениях и предпочтениях из принципов доступности (понятности), ясности, про-

стоты, развлекательности, «красивости», предсказуемости, современности литературного произведения. Принцип современности в новых культурно-политических условиях означал революционность, по отношению к которой интерпретировались художественные тексты. Власть (партийно-государственный аппарат) исходила из понимания культуры как средства воспитания масс, используя литературу в качестве инструмента влияния. Не будет большим преувеличением сказать, что революционное художественное сознание и художественная культура являли собой результат сотворчества интеллигенции, массы и власти.

Внимание отечественных теоретиков искусства революционной поры, в том числе и пролеткультовских (А.А. Богданов, П.М. Керженцев, П.К. Бессалько, Ф.И. Калинин) было сосредоточено на социальном аспекте искусства. Они были убеждены в том, что социальная природа искусства целиком и полностью связана с его сословно-классовой и групповой природой. Многообразие социальных функций искусства сводилось ими «к одной-единственной функции - укреплению господства доминирующего класса, сословия, группы» . Социально-культурной основой пролеткультовской программы стала рабочая интеллигенция - субкультурная общность рабочих, культурно-досуговая активность которых была направлена на освоение художественного наследия путем образования и самообразования (система внешкольного обучения, просветительные общества, рабочие клубы, общества самообразования, библиотеки); самореализацию путем творческой деятельности (рабочие театры и драматические кружки, литературное творчество, журналистская деятельность); самоопределение путем критического мышления (противопоставления себя, с одной стороны, власти, а, с другой стороны, «малосознательным» рабочим, особый стиль поведения). Духовные потребности рабочей интеллигенции могли быть удовлетворены только в рамках соответствующих культурных институтов. Революция высвободила творческую энергию этого слоя, стремившегося из субкультурного стать доминирующим.

Идеологическую основу программы Пролеткульта составляли теория культуры А.А. Богданова и альтернативные модели «пролетарской культуры», сформировавшиеся в социал-демократической среде еще до революции. Они затрагивали ключевые проблемы культурного развития:

принципы новой культуры и механизмы ее формирования, роль и значение интеллигенции, отношение к культурному наследию.

Революционный переворот резко активизировал культуротворческие искания идеологов «нового мира», а пролеткультовский проект явился первым концептуально завершенным. Основные принципы пролетарской культуры состояли, по Богданову, в следующем: культурная преемственность («сотрудничество поколений») путем критической переоценки культурного наследия; демократизации научного знания; развитие критического мышления у рабочего класса и эстетических потребностей на основе социалистических идеалов и ценностей; товарищеское сотрудничество; самоорганизация рабочего класса. Богданов рассматривал «пролетарскую культуру» не как наличное состояние культуры пролетариата и врожденную классовую привилегию, а как итог планомерной и длительной работы. Однако, богдановский проект, востребованный революционной эпохой, начал жить собственной жизнью, включаясь в иные, чуждые его первоначальной логике социально-культурные и художественно-эстетические контексты.

Эстетические принципы Пролеткульта сводились к следующему. Рассматривая искусство всецело как социальное явление, идеологи Пролеткульта полагали, что сущность произведений искусства обусловлена классовой природой творцов художественных ценностей. Основной социальной функцией искусства считалось укрепление господства главенствующего класса или социальной группы. По мысли идеологов Пролеткульта «пролетарская» литература должна вытеснить литературу «буржуазную», взяв у старой литературы лучшие образцы, опираясь на которые следует искать новые формы. По А.А. Богданову, искусство - «одна из идеологий класса, элемент его классового сознания»; «классовость» искусства состоит в том, что «под автором-лич-ностью скрывается автор-класс» . Творчество, с точки зрения А.А. Богданова, есть «наиболее сложный и высший тип труда; его методы исходят из методов труда. В сфере художественного творчества старая культура характеризовалась неопределенностью и неосознанностью методов («вдохновение»), их оторванностью от методов трудовой практики, от методов творчества в других областях». Выход виделся в том, чтобы «слить искусство с жизнью, сделать искусство орудием ее активно-эстетического преобразования» . В качестве

основы литературного творчества должны выступать «простота, ясность, чистота формы», отсюда рабочим поэтам следует «учиться широко и глубоко, а не набивать руку в хитрых рифмах и аллитерациях». Новый писатель, по А.А. Богданову, может и не принадлежать к рабочему классу по происхождению и статусу, но способен выразить основные принципы нового искусства - товарищество и коллективизм. Другие пролеткультовцы полагали, что творцом новой литературы должен стать писатель из рабочей среды - «художник с чистым классовым миросозерцанием» . Новое искусство связывалось с «ошеломляющей революцией художественных приемов», с появлением мира не знающим ничего «интимного и лирического», где отсутствуют индивидуальные личности, а есть лишь «объективная психология масс» .

Революция породила новые культурные феномены, творческие концепции, художественные объединения и группы и даже массового писателя - «вчерашнего нечитателя» . Синдром массового гра-фоманства был настолько велик, что рукописи заполнили до отказа редакции журналов - никто не знал, что с ними делать в силу беспомощности этих «творений» в художественном отношении.

Пролеткульт был первым, кто взялся направить «живое творчество масс» в организованное русло. В литературных студиях Пролеткульта ковался новый писатель. К 1920 году в стране активно работало 128 литературных пролеткультовских студий. Программа студийной учебы была весьма обширной - от основ естествознания и методов научного мышления до истории литературы и психологии художественного творчества. Об учебном плане. литературной студии дает представление журнал Петроградского Пролеткульта «Грядущее»:

1. Основы естествознания - 16 ч.; 2. Методы научного мышления - 4 ч.; 3. Основы политической грамоты - 20 ч.; 4. История материального быта - 20 ч.; 5. История формирования искусства - 30 ч.; 6. Русский язык - 20 ч.; 7. История русской и зарубежной литературы - 150 ч.; 8. Теория литературы - 36 ч.; 9. Психология художественного творчества - 4 ч.; 10. История и теория русской критики - 36 ч.; 11. Разбор произведений пролетарских писателей -11 ч.; 12. Основы газетного, журнального, книгоиздательского дела - 20 ч.; 13. Устройство библиотек - 8 ч.

Осуществление такой программы было невозможно без участия интеллигенции, в отношении к которой у пролеткультовцев

Общество

причудливо переплетались антиинтелли-гентские настроения и осознание того, что без интеллигенции невозможно культурное развитие. В том же «Грядущем», но годом ранее, читаем: «В литературном отделе за сентябрь и половину октября происходили регулярные занятия в литературной студии <...>. Занятия происходят четыре раза в неделю; читали лекции: по теории стихосложения т. Гумилев, по теории словесности т. Синюхаев, по истории литературы т. Лернер, по теории драмы т. Виноградов, по истории материальной культуры т. Мищенко. Кроме того, т.Чуковским были прочитаны доклады о Некрасове, Горьком и Уитмене. Лекции т. А.М. Горького по болезни временно отложены» .

Что подвигло интеллигенцию на участие в работе Пролеткульта? М.В. Волошина (Сабашникова) в своих мемуарах пишет: «Разве не было это исполнением моего самого сокровенного желания открыть нашему народу путь к искусству. Я была так счастлива, что ни голод, ни холод, ни тот факт, что у меня не было крыши над головой, и каждую ночь я проводила где придется, не играли для меня никакой роли». Отвечая на упреки знакомых, почему она не саботирует большевиков, Волошина говорила: «То, что мы хотим дать рабочим, ничего общего не имеет с партиями. Тогда я была убеждена, что большевизм, такой чуждый русскому народу, удержится лишь недолгий промежуток времени, как переходная ситуация. Но, то, что получат рабочие, приобщаясь к культуре общечеловеческой, это останется и тогда, когда большевизм исчезнет» . Такой верой жила не одна Маргарита Волошина. Журналист А. Левинсон вспоминал: «Кто испытал культурную работу в Совдепии, знает горечь бесполезных усилий, всю обреченность борьбы со звериной враждой хозяев жизни, но все же великодушной иллюзией мы жили в эти годы, уповая, что Байрон и Флобер, проникающие в массы, хотя бы во славу большевистского блефа, плодотворно потрясут не одну душу» (цит по .

Для многих представителей русской интеллигенции сотрудничество с большевиками и различными советскими культурными учреждениями было невозможно в принципе. И.А. Бунин. записал свой дневник 24 апреля 1919 г. «Подумать только: надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду я служить в какой-нибудь Пролеткульт! Надо еще доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть ли не каждый

час кому-нибудь проламывают голову, и просвещать насчет “последних достижений в инструментовке стиха” какую-нибудь хряпу с мокрыми от пота руками! Да порази ее проказа до семьдесят седьмого колена, если она даже “антиресуется” сти-хами!<...> Это ли не ужас, что я должен доказывать, например, что лучше тысячу раз околеть с голоду, чем обучать эту хряпу ямбам и хореям, дабы она могла воспевать как ее товарищи грабят, бьют, насилуют, пакостят в церквах, вырезывают ремни из офицерских спин, венчают с кобылами священников!» .

Пролетарское литературное творчество пореволюционной России представляет собой самостоятельный предмет для исследования. В пролетарской поэзии, по словам Е. Добренко, нашел свое отражение весь «спектр массовой психологии эпохи». В ней есть и религиозные мотивы, и активное богоборчество, решительный разрыв с культурной традицией и обращение к ней. Здесь нашел свое воплощение новый принцип понимания творчества как долга. В пролетарской поэзии уже содержались все необходимые элементы соцреалистической доктрины: Герой, Вождь, Враг. «В пролетарской поэзии совершилось рождение новой коллективной личности» . «Коллективность», направленная против индивидуализма, считалась пролеткуль-товцами лучшей формой развития индивидуальности. Однако практика революционной культуры свидетельствовала об обратном. Литературная студия, например, провозглашалась основой творчества, в котором «отдельные части творческого процесса будут выполняться разными лицами, но с полной внутренней согласованностью», в результате чего будут создаваться «коллективные произведения», отмеченные «печатью внутреннего единства и художественной ценности», - писал теоретик Пролеткульта П. Керженцев .

По мнению М.А. Левченко, семантика пролеткультовской поэзии неразрывно связана со строившейся в это время новой советской картиной мира. «В поэзии Пролеткульта создается “облегченный”, приспособленный для трансляции в массы вариант идеологии. Поэтому описание поэтической системы Пролеткульта помогает полнее представить процесс структурирования идеологического пространства после Октября» .

Социологи литературы В. Дубин и А. Рейтблат, анализируя журнальные рецензии в отечественной литературе на протяжении с 1820 по 1979 гг., выявили знако-

вые имена, апелляция к которым призвана «рабочей интеллигенции» и их идеологов

была продемонстрировать значимость собс- получили возможность для организацион-

твенного суждения. В 1920-1921 гг. наибо- ного оформления. Однако революционный

лее актуальным оказался А.С. Пушкин, энтузиазм в отношении возможностей куль-

который лидировал по числу упоминаний, туротворчества пролетариата скоро угас,

уступая только А.А. Блоку. По мнению ав- что наряду с политическими и организаторов, Пушкин «выступал с одной стороны, ционно-идеологическими факторами ста-

“горизонтом” и пределом в истолковании ло причиной кризиса пролеткультовского

кинские традиции” оказывалось достаточ- рубеже 1921-1922-х гг. идея новой культу-

но), с другой же - самим его центром, так ры (литературы, искусства, театра) отнюдь

что вокруг его имени всякий раз выстраи- не умерла, она была подхвачена многочис-

валась новая традиция» . Через 10 ленными группами, каждая из которых

лет в 1930-1931 гг. ситуация существенно стремилась возглавить художественный

изменилась - ее можно охарактеризовать процесс и опереться на партийно-государс-

как наиболее антиклассическую в истории твенный аппарат; власть же со своей сторо-

исторической и культурной значимостью, а Становление новой эстетики и шире - ху-

актуальностью «текущего момента». В спис- дожественной культуры означало, по мыске лидеров по количеству упоминаний Пуш- ли идеологов «пролетарской культуры»

кин затерялся во втором десятке, опережая трансформацию всех ее составляющих: хуД. Бедного, но уступая Ю. Либединскому, дожественно-культурная среда - автор - хуЛ. Безыменскому, Ф. Панферову - имена из- дожественное произведение - художествен-

вестные ныне лишь специалистам. ная критика - читатель. В их концепциях

Таким образом, в результате револю- революция становилась самой искусством,

ционного переворота эстетические идеи а искусство - революцией.

список литературы:

Богданов А.А. О пролетарской культуре: 1904-1924. - Л., М.: Книга, 1924. - 344 с.

Бунин И. А. Окаянные дни. - Л.: АЗЪ, 1991. - 84 с.

Волошина (Сабашникова) М.В. Зеленая змея: Мемуары художницы. - СПб.: Андреев и сыновья, 1993. - 339 с.

Гастев А.К. О тенденциях пролетарской культуры // Пролетарская культура. - 1919, № 9-10. - С. 33-45

Добренко Е. Левой! Левой! Левой! Метаморфозы революционной культуры // Новый мир. - 1992, № 3.- С. 228-240.

Добренко Е. Формовка советского писателя. - СПб.: Академический проект, 1999.

Дубин Б.В. Рейтблат А.И. О структуре и динамике системы литературных ориентаций журнальных рецензентов // Книга и чтение в зеркале социологии. - М.: Кн. палата, 1990. - С. 150-176.

Карпов А.В. Революционная повседневность: семь дней до сотворения «Нового мира» // Феномен повседневности: гуманитарные исследования. Философия. Культурология. История. Филология. Искусствоведение: Материалы междунар. науч. конф. «Пушкинские чтения - 2005», Санкт-Петербург, 6-7 июня 2005 года / Ред.-сост. И.А. Манкевич. - СПб.: Астерион, 2005. - С. 88-103.

Карпов А.В. Русская интеллигенция и Пролеткульт // Вестник Омского университета. - 2004. -Вып.1 (31). - С. 92-96.

Карпов А.В. Русский Пролеткульт: идеология, эстетика, практика. - СПб.: СПбГУП, 2009. - 256 с.

Керженцев П. Организация литературного творчества // Пролетарская культура. - 1918, № 5. -С. 23-26.

Кривцун О.А. Эстетика. - М.: Аспект-пресс, 1998. - 430 с.

Купцова И.В. Художественная интеллигенция России. - СПб.: Нестор, 1996. - 133 с.

Лапина И.А. Пролеткульт и проект «социализации науки» // Общество. Среда. Развитие. - 2011, № 2. - С. 43-47.

Левченко М.А. Поэзия пролеткульта: идеология и риторика революционной эпохи: Автореф. дис. канд. филол. наук. - СПб., 2001. - 24 с.

Мазаев А.И. Искусство и большевизм (1920-1930-е гг.): проблемно-тематические очерки. 2-е изд. -М.: КомКнига, 2007. - 320 с.

Наша культура // Грядущее. - 1919, № 7-8. - С.30.

Наша культура // Грядущее. - 1920, № 9-10. - С.22-23.

Плетнев В.Ф. О профессионализме // Пролетарская культура. - 1919. - № 7. - С. 37.

Поэзия Пролеткульта: Антология / Сост. М.А. Левченко. - СПб.: Свое издательство, 2010. - 537 с.

Шехтер Т.Е. Искусство как реальность: очерки метафизики художественного. - СПб.: Астерион, 2005. - 258 с.

Шор Ю.М. Очерки теории культуры / ЛГИТМИК. - Л.,1989. - 160 с.

Начало Пролеткульту было положено Первой Петроградской конференцией пролетарских культурно-просветительных организаций, созданной в октябре 1917 года по инициативе фабрично-заводских комитетов и при деятельном участии А. В. Луначарского, бывшего тогда председателем культурно-просветительной комиссии ЦК РСДРП (б). Конференция проходила в течение трех дней за неделю до Октябрьской революции. По воспоминаниям Луначарского, три четверти из собравшихся были рабочие - «сплошь большевики или вплотную примыкавшие к ним беспартийные». {14} Была принята резолюция, составленная Луначарским, в которой, в частности, говорилось: «Конференция полагает, что как в науке, так и в искусстве пролетариат проявит самостоятельное творчество, но для этого он должен овладеть всем культурным достоянием прошлого и настоящего. Пролетариат охотно принимает в культурно-просветительском деле сочувствие и помощь социалистической и даже беспартийной интеллигенции».

Несмотря на то, что возникшие на конференции разногласия не приводили пока, по словам Луначарского, «ни к малейшему обострению», да и само название - Пролеткульт - еще не обозначилось, разногласия эти все-таки имели место и касались они взаимоотношений нарождающейся пролетарской культуры с культурой существующей, а также с культурой прошлого. На конференции раздавались голоса тех, кто окрещивал «всю старую культуру буржуазной» и заявлял, что в ней «нет ничего достойного жить», кроме «естествознания и техники, да и то с оговорками». Говорили и о том, что «пролетариат начнет работу разрушения этой культуры и создания новой сейчас же после всеми ожидаемой революции».

И хотя подобные взгляды не нашли отражения в принятой собравшимися резолюции, они не замедлили сказаться в ближайшем будущем. Показательно также замеченное Луначарским «некоторое пристрастие и недоброжелательство» участников конференции к интеллигенции, бывшее, по его мнению, «справедливым разве только по отношению к трем-четырем попавшим на конференцию меньшевикам, но распространившееся на всех интеллигентов» (за исключением самого Луначарского, хотя он и был «лидером более умеренной группы»). Характерно и то, что «вся конференция, как один человек», включая и Луначарского, была убеждена в необходимости «выработать свою собственную культуру» и никоим образом не становиться «в положение простого ученика» культуры существующей. Монолитное единство участников в этом главном вопросе привело к такой формулировке, зафиксированной в резолюции: пролетариат «считает необходимым критически отнестись ко всем плодам старой культуры, которую он воспринимает не как ученик, а как строитель, призванный воздвигнуть новое здание из камней старого».

Этот тезис, скрывающий возможность совершенно различных подходов к проблеме пролетарской культуры - от усвоения ею «плодов старой культуры» и творческой их переработки до утверждения ее «самостийности» и независимости от культурной традиции, - предопределил после победы Октября противоречия эстетической {15} платформы Пролеткульта и нечеткость позиции А. В. Луначарского как наркома просвещения в отношении к нему.

По словам Луначарского, в работе, развернутой им по организации Пролеткульта, принимали активное участие «из интеллигентов» - П. И. Лебедев-Полянский, П. М. Керженцев, отчасти О. М. Брик; «полупролетарий, полуактер» В. В. Игнатов; «из рабочих» - Федор Калинин, Павел Бессалько, А. И. Маширов-Самобытник и др.

Необходимо отметить, что двое из упомянутых А. В. Луначарским лиц - П. И. Лебедев-Полянский и Ф. И. Калинин, а также он сам, были связаны до Октября с фракционной группировкой «Вперед», возглавлявшейся А. А. Богдановым. В 1909 году «впередовцы» организовали в Италии, на острове Капри, школу, куда приехали из России учиться 13 человек, в том числе и рабочий Ф. И. Калинин. Лекторами в школе выступали А. А. Богданов, А. В. Луначарский, М. Н. Покровский, А. М. Горький и др. На расширенном совещании редакции большевистской газеты «Пролетарий» (июнь 1909 г., Париж) устройство каприйской школы было осуждено, а в резолюции совещания, составленной В. И. Лениным, сказано: «под видом этой школы создается новый центр откалывающейся от большевиков фракции».

Обладая ярко выраженным комплексом лидера, Богданов реализовывал его в сугубо теоретической сфере; он хотел быть не вождем, но идеологом. Богданов считал себя марксистом, но отрицал ленинизм и, прежде всего, ленинскую концепцию пролетарской революции. После победы Октября такая позиция могла бы стать для Богданова крайне опасной, но В. И. Ленин не стал сводить с ним личных счетов, памятуя о его бывших партийных заслугах и по-прежнему ценя в нем человека строгих и систематических знаний (его книгу «Краткий курс экономической науки» (1897) он считал лучшей в экономической литературе своего времени).

Символическим ключом к пониманию личности Богданова являются его партийные псевдонимы - Рядовой и Рахметов, казалось бы, взаимоисключающие. Постоянно выступая против всякого рода авторитарных систем и просто авторитетов, против любой неординарности, индивидуализма и даже индивидуальности («человек личность, но дело его безлично», - любил повторять он), Богданов в то же время не напрасно называл себя Рахметовым. Основав в 1926 году Институт переливания крови (Богданов был дипломированный врач), он в 1928 году испытал на себе новую {16} вакцину, дотоле пробуемую только на животных, и трагически погиб.

Ведя до Октября жизнь профессионального революционера, будучи в гуще партийной работы и борьбы, находясь в тюрьмах и ссылках, Богданов странным образом оставался ученым кабинетного склада. Раз и навсегда выработав мировоззрение, он педантично раскладывал впечатления от быстротекущей жизни по симметрично выстроенным полочкам своего прекрасно организованного мозга. Раз и навсегда выстроив блоки умозрительных концепций, он уже больше не задумывался об их связи с бурно меняющейся эпохой (полная противоположность всегда открытому к жизни Луначарскому, партийные псевдонимы которого - Воинов, Легкомысленный - характеризуют натуру будущего наркома тоже очень ярко). Однажды Богданов записал в своем дневнике: «Да, я в этой теории [пролетарской культуры. - Г. Т .] абстрагировался от нынешней отсталости пролетариата». Вот эта способность «абстрагироваться» от реалий действительности была, быть может, главной чертой духовного склада Богданова.

Теория «пролетарской культуры» была разработана Богдановым в 1900 – 1910‑е годы, задолго до возникновения Пролеткульта, о практической реализации которого он и не помышлял. Однако все, что говорили в первые годы Октября Лебедев-Полянский, Плетнев, Ф. Калинин, Игнатов и многие другие, было лишь перепевом старых богдановских идей. Сам Богданов (Рядовой!) скромно стоял в тени. Но публикуя, наравне с прочими, статейку-другую в журнале «Пролетарская культура», он, разумеется, не мог не видеть, какой пожар разжег. Не претендуя на приоритет, не обижаясь, когда его пересказывали почти дословно, не жалуясь, когда его грубо вульгаризировали, Богданов не мог не испытывать удовлетворения истинного лидера, влияние которого на сознание других органично укрепилось в их «коллективной» психике.

Фундаментом теории «пролетарской культуры» был эмпириомонизм, философская система Богданова, в которой позитивистское понятие «опыта» не просто фетишизировалось, но трактовалось по-своему - неотрывно от формы организации трудовой активности человека. Богданов предлагал любую человеческую деятельность - общественную, техническую, художественную - «рассматривать как некоторый материал организационного опыта и исследовать с организационной точки зрения». Следствием такого подхода оказывалось понимание культуры как модели производственно-трудовой практики; культура идентифицировалась со способом организации производительных сил, впрямую вытекала из технологии производства. «Всякая идеология {17} [равная в понимании Богданова культуре. - Г. Т .], вырастает в конечном счете на основе технической жизни; базис идеологического развития составляет техническое».

В соответствии с этой установкой, Богданов разделил историю человеческого развития на четыре периода, отличавшихся, по его мнению, «особым типом господствующих идеологий - особым типом культуры: 1) эпоха первобытных культур; 2) эпоха авторитарной культуры; 3) эпоха индивидуалистической культуры; 4) эпоха культуры трудового коллективизма».

Богданов полагал, что, впрямую выводя культуру из сферы материального производства, он неуклонно следует за Марксом. Маркс, однако, указывая на материальное производство как первопричину всех общественных надстроек, никогда не забывал об «относительной самостоятельности» развития идеологии, культуры и, особенно, - искусства. Нередко используя марксистскую терминологию, Богданов начинял ее содержанием, далеким от материалистической диалектики. Так, много и горячо говоря о губительных последствиях «разделения труда», Богданов сводил их к фетишизму специализации, породившей неполноту жизни, цеховую замкнутость, «профессиональную тупость».

В истории человечества Богданов усматривал «два разрыва трудовой природы человека» - авторитарность и специализацию. Авторитарность была, по его мнению, первым дроблением целостной природы человека. Когда «руки» отделились от «головы», образовалась начальная «авторитарная форма жизни», возникли повелевающие и повинующиеся. Дальнейшее развитие цивилизации, изменяя формы авторитарности, сохраняло ее сущность: «опыт одного человека признается принципиально неравным опыту другого, зависимость человека от человека становится односторонней, воля активная отделяется от воли пассивной». В искусстве, считал Богданов, авторитарность закрепила в качестве героев - богов, царей и вождей, - все остальные выступали послушными исполнителями тоталитарной воли.

Разделение труда стало началом второй фазы «дробления человека» - специализации, которую буржуазный мир фетишизировал. Возникло «филистерство специальности» (Э. Мах). Вот впечатляюще изложенные последствия специализации: «Специальным опытом определяется специальное мировоззрение. В сознании одного специалиста жизнь и мир выступают как мастерская, где каждая вещь приготавливается на свою особую колодку, в сознании другого - как лавка, где за энергию и ловкость покупается счастье, в сознании третьего - как книга, написанная на разных языках и разными шрифтами, в сознании четвертого как храм, {18} где все достигается путем заклинаний, в сознании пятого - как сложная разветвляющая<ся> схоластическая задача и т. д., и т. д.». Возможность взаимопонимания людей суживается до предела, что грозит, как пророчил Богданов, новым вавилонским столпотворением.

Специализация и в самом деле ограничила и продолжает ограничивать проникновение общечеловеческого опыта в сознание индивидуума, но из нее не вытекает «отвлеченный фетишизм» науки или профессионального искусства, которые Богданов предлагал связать «методами пролетарского творчества».

Сегодня «организационная наука» Богданова попадает в иной социально-исторический контекст и может представить специальный научный интерес. Трехтомная «Тектология» - едва ли не первая попытка научно обосновать «организационную точку зрения», увлекающую современных ученых. Может быть и не напрасно Богданов считал свою «Тектологию» (от греч. - учение о строительстве) наукой будущего, вооружающей, по его мнению, человека методом для решения «любого вопроса, любой жизненной задачи, хотя они и вне его “специальности”». Предваряя современный кибернетический подход, Богданов утверждал, что любая объясненная функция живого организма может быть уподоблена механической. «“Механизм” - понятая организация . <…> “Механическая точка зрения” и есть единая организационная точка зрения в ее развитии, в ее победах над разрозненностью науки».

И все же диалектика связей внутри богдановской триады (эмпириомонизм - пролетарская культура - тектология) не выходит за пределы формально-логического построения. Концепция Богданова, если угодно, принципиально антиисторична. Не говоря уже о том, что названные Богдановым «эпохи культур» весьма условно соответствуют реальному развитию человеческой цивилизации (к тому же только в европейском ее варианте), они, согласно автору, сменяют друг друга механически , путем вытеснения, возникают взамен своих предшественниц - меняется «способ производства» - тотчас меняется и культура.

Пролетарскую культуру Богданов выводил из «методов пролетарского труда, т. е. того типа работы, который характерен для рабочих новейшей крупной индустрии». По его мнению, специализация, отчуждавшая при других способах производства человека от самого себя и себе подобных, здесь перекладывалась с работников на машины; содержание труда на разных машинах обретало «организационное» сходство и образовывало «товарищескую форму сотрудничества». Далее следовал тезис, согласно которому - «методы пролетарского творчества развиваются в направлении {19} монистичности и осознанного коллективизма »[l]. Это означало, что в отличие от «индивидуалистической» культуры, специализировавшей человека на определенном «труде», культура «пролетарская» будто бы устанавливает тождество любой человеческой деятельности - технической, социально-экономической, политической, бытовой, научной, художественной - ибо все эти «разновидности труда » слагаются из совершенно одинаковых «организующих или дезорганизующих человеческих усилий». Богдановский «монизм» предполагал, что отныне не будет таких «методов практики и науки», которые нельзя было бы прямо применять в искусстве, - и наоборот. А «осознанный коллективизм» предлагалось направить на то, чтобы повсюду - в человеческой жизни и природе, политике и экономике, науке и искусстве, содержании и форме художественных произведений - обнаруживать «зародыши и прообразы организованности коллектива». Короче, как острил позднее Маяковский, «пролеткультцы не говорят / ни про “я”, / ни про личность / “Я” / для пролеткультца / все равно что неприличность».

Из концепции Богданова вытекал «разрыв» пролетарской культуры с культурой прошлого; отрицание идеологической функции искусства; отрицание профессионализма в науке, искусстве и других сферах человеческой деятельности; нигилистическое отношение к интеллигенции как носительнице «индивидуалистического», а не «коллективного» опыта и многое другое.

После революции Пролеткульт быстро оформился в организацию, которой советская власть отводила поначалу видное место в культурном строительстве. Пролеткульту выделялись весьма значительные денежные средства, помещения, оказывалась всяческая помощь и поддержка.

Пролеткульт был поддержан прежде всего потому, что он формировался как массовая организация. По сведениям журнала «Пролетарская культура», к началу 1920 года 300 местных пролеткультов объединяли вокруг себя более полумиллиона человек.

Ленин горячо приветствовал участников Первой Всероссийской конференции Пролеткульта (сентябрь 1918 г.), а в ноябре того же года выступил с речью на вечере Московского Пролеткульта, где сказал, что «могучее организующее орудие - искусство, монополизированное раньше буржуазией, - теперь в руках пролетариата», который «может творить свободно и радостно».

Однако уже в 1919 году тон и смысл высказываний В. И. Ленина о Пролеткульте резко меняется. Он начинает говорить «о личных выдумках в области философии или в области культуры», метя, прежде всего, в А. А. Богданова. Хотя последний числился {20} теперь всего лишь членом ЦК Всероссийского совета Пролеткульта, тогда как его бывшие ученики П. И. Лебедев-Полянский и Ф. И. Калинин занимали руководящие посты в организации, подобная расстановка сил должна была Богданову даже импонировать: не он сплачивал ряды адептов «пролетарской культуры» - они росли и множились сами, повинуясь объективному ходу вещей.

И действительно, концепция Богданова находила себе поддержку не только в узком кругу единомышленников, но и среди широких масс. Это важнейшее обстоятельство, на наш взгляд, до сих пор недооценивается. В современных исследованиях о Пролеткульте совершенно справедливо отмечается несоответствие идеологической платформы организации истинным интересам трудящихся. Но эти свои подлинные интересы в области культуры и искусства им предстояло еще осознать. Совершенно прав был Б. В. Алперс, высказавший в своей статье «Билль-Белоцерковский и театр 20‑х годов» (1970) такое суждение: «Пролеткультовская программа не была только головным измышлением группы теоретиков. Она отражала воззрения и умонастроения многих и многих людей, делавших революцию с оружием в руках, которые подобно Биллю, вместе со святой ненавистью к старому миру несли в себе и несправедливую вражду ко всему, что было создано им когда-то вплоть до самых великолепных его духовных творений. Об этом нужно хорошо помнить, когда мы обращаемся к изучению театра ранней, уже далекой теперь эпохи в истории революции». Как видим, крупному советскому драматургу В. Н. Билль-Белоцерковскому даже в 1920‑е годы очень нелегко было изживать «несправедливую вражду» к духовной культуре прошлого. И, конечно, не ему одному.

В некрологе, посвященном памяти безвременно погибшего Павла Бессалько, А. В. Луначарский, говоря о чистоте его морального облика и несомненной художественной одаренности, не мог все-таки не отметить, что пролетарскому писателю «были присущи весьма махаевские взгляды», т. е. вполне очевидное «озлобление против интеллигенции». Объективно, тем самым, люди, подобные П. Бессалько, несмотря на безупречность своего пролетарского происхождения, становились носителями дезорганизующей стихии.

Следует, конечно, оговорить, что и Билль, и Бессалько вульгаризировали богдановские идеи. Богданов высоко чтил «духовные творения» старого мира и не ополчался против интеллигенции как таковой. «Коллективистический» этап культуры, по Богданову, вовсе не означал, что отныне стихи, например, следует писать коллективом (а такая установка была во многих литературных студиях {21} Пролеткульта). Богданов полагал, что и в до-«коллективистические» этапы культуры имел место коллективный, т. е. социально-организованный опыт. «Под автором-личностью, - писал он, - скрывается автор-коллектив, и поэзия - часть его самосознания». Видя в коллективном опыте пролетариата основу его культуры, Богданов постоянно оговаривал, что не имеет в виду «большинство голосов». В индивидуальном открытии Коперника, пояснял он, отразился коллективный опыт людей, в великих произведениях искусства сквозит общечеловеческий опыт культурного развития. Но если спросить «большинство», то оно и сейчас, «пожалуй, было бы не за Коперника». «Дело в том, что большинство и организованность не только не одно и то же, но до сих пор всего чаще оказывалось даже на противоположных сторонах». Следовательно, и интеллигенту не воспрещалось перестроиться на «коллективный» лад (ведь смог же это сделать сам Богданов!), осознать себя носителем социально-организованного опыта, которым счастливый пролетарий владеет органично. Но «большинству», откомментированному Богдановым с вполне индивидуалистическим скепсисом, не хотелось вникать во все тонкости концепции высокочтимого мэтра. Потому что и с названными оговорками концепция Богданова представляла собой образец вульгарно-социологической доктрины, удовлетворяющей далеко не лучшим чувствам «большинства».

Пролеткульт постепенно уклонялся от насущных для времени просветительских задач. Он не считал, например, борьбу с неграмотностью «нашей общей задачей». Более того, он вообще не считал ее своей задачей. Просвещение широких народных масс, в том числе и пролетариата, он целиком возлагал на Наркомпрос, который, согласно декларации, подписанной председателем Всероссийского совета Пролеткульта П. И. Лебедевым-Полянским, был обязан заниматься просвещением «в государственном масштабе без различия групп революционного народа». Сам же Пролеткульт считал себя призванным «пробудить творческую самодеятельность в широких массах, собрать все элементы рабочей мысли и психики». Эту собственную «миссию» Пролеткульт, по убеждению своих руководителей, мог выполнить только «вне всякого декретирования», в условиях «полной независимости от государства», «стесненного» заботами о «союзниках пролетариата по диктатуре» (крестьянство, интеллигенция), якобы не способных в силу своей «мелкобуржуазной природы» усвоить «новый дух культуры рабочего класса». «В вопросах культуры - мы немедленные социалисты, - заявлялось в редакционной статье одного из первых номеров “Пролетарской культуры”. - Мы утверждаем, что пролетариат {22} должен теперь же, немедленно, создавать для себя социалистические формы мысли, чувства, быта, независимо от соотношений и комбинаций политических сил».

Главным пунктом идейно-эстетических расхождений В. И. Ленина с Пролеткультом стала проблема культурного наследия. Она была совсем не такой простой, какой еще и сегодня предстает в иных высказываниях о Пролеткульте. Дело в том, что ни у одного из теоретиков Пролеткульта не было «огульного отрицания старой культуры». Ошибка Пролеткульта была глубже и серьезней. Провозгласив пролетариат «законным наследником всех ее [культуры прошлого. - Г. Т .] ценных завоеваний, духовных, как и материальных», заявив, что «от этого наследства» пролетариат «не может и не должен отказываться» пролеткультовские идеологи, казалось бы, ни в чем не отступали от известных ленинских определений. Но они ставили точку там, где у Ленина следовало продолжение, составляющее суть марксистского подхода к проблеме культурного наследия. Главной в ленинском учении является идея преемственности , развития, а не простое признание пролетариата «законным наследником» культуры прошлого.

Не отрицая важности наследия в культурном просвещении, Пролеткульт «именем пролетариата» (слова А. В. Луначарского) объявлял его культуру «резко обособленной». Просвещать, не приобщая - так мог бы выглядеть лозунг Пролеткульта в отношении к культурному наследию. Этот программный «разрыв» пролетарской культуры со всем, что ей предшествовало и находилось рядом во времени, определил и сепаратистскую политику организации и схоластику ее эстетической программы. Если добавить к этому, что задачу культурного просвещения Пролеткульт, как уже было сказано, перелагал на Наркомпрос, то выходило, что себе он оставлял только заботу о взращивании «элементов пролетарской культуры» и бдительную охрану ее границ, чтобы она, не дай бог, «не расплылась в окружающей среде»; чтобы пролетарское искусство не выходило из своих рамок - «не смешивалось с искусством старого мира».

Высоко оценивая тягу широких масс к искусству и, в особенности, к театру, приветствуя размах самодеятельного движения, Луначарский не раз отмечал, что количественные показатели здесь далеко не совпадают с качественными. В 1918 году в петрозаводском «Бюллетене подотдела искусств» было объявлено: «Всех лиц и организаций, желающих работать в подотделе искусств в областях музыкальной, театральной, кинематографической, литературно-издательской, просят заявить об этом. Способностями и дарованиями {23} не стесняться». Это объявление - в высшей степени характерный для времени документ.

С одной стороны, эпоха, выдвинувшая в качестве своей эстетической доминанты творческую самодеятельность масс, впервые так определенно поставила искусство на службу революции и практическим задачам дня. Даже «лица», обладавшие «способностями и дарованиями», шли в театральные студии и писали пьесы не за тем, чтобы обнаружить и взлелеять свои таланты. Они хотели и «в искусстве» бороться с внешними и внутренними врагами, агитировать за советскую власть. Но, с другой стороны, из этой, рожденной Октябрем, установки, отнюдь не вытекало, что отныне искусством сможет заниматься каждый, было бы желание. Между тем идеологи Пролеткульта стремились внушить массам как раз такую мысль. В статье 1919 года «Понимание пролетарской культуры» П. Бессалько писал: «На пиру искусства все равны. Нет разницы между “избранными” и не “избранными” ни в качестве, ни в количестве их ума.

Талант - это воля, направленная на определенную цель . Чем упорнее воля, тем крупнее талант. Феноменальное упорство в труде, в достижении своих целей создает гениев». Сам Бессалько, как уже говорилось, обладал несомненными литературными способностями, но проповедовал не просто творческую «уравниловку», а казарменный подход к проблеме художественного творчества. Фигура художника, обладающего «талантом» в трактовке Бессалько, приобретала почти зловещие очертания.

Отрицание профессионального искусства, требующего природной одаренности, и пропаганда взамен его «творчества», основанного на фанатическом «упорстве», дезориентировали пролеткультовские массы, тормозили развитие тех, кто действительно обладал художественным талантом. Вот красноречивое свидетельство времени. Корреспондент пролеткультовского журнала «Горн» интервьюирует рабочего поэта: «Поддразниваю:

- “Пролетарская культура” [журнал. - Г. Т .] держит вас под настоящей опекой. Она постоянно указывает вам истинный путь. - Не ходи, милый, направо, там споткнешься, да и тут есть, пожалуй, от лукавого. Не раздражает ли вас такая нянька?

Поэт улыбается:

Нет, так и нужно. Мы, художники, народ увлекающийся, нам легко сбиться, заглядеться, и “Пролетарская культура” очень нужна нам своей внимательной трезвостью».

Вот эта боязнь хотя бы на шаг отступить от предписанных установок стала для многих пролеткультовцев камнем преткновения на пути к подлинному творчеству и подлинному искусству.

{24} Выход из сложившейся ситуации виделся В. И. Ленину только один - беспощадная критика партией идеологической платформы Пролеткульта, беспрекословное подчинение его Наркомпросу.

5 – 12 октября 1920 года в Москве проходил I Всероссийский съезд Пролеткульта. А 2 октября открылся другой съезд - III съезд Комсомола. Как известно, В. И. Ленин выступил на нем с речью, пафос которой исчерпывался одним словом - «учиться». Призывая собравшихся овладеть «всем современным знанием», Ленин подверг резкой критике те «ультрареволюционные» «разговоры о пролетарской культуре», те прожекты «специалистов по пролетарской культуре», которые изобретались в пролеткультовских «лабораториях» и сбивали молодежь с толку. Однако доклад П. И. Лебедева-Полянского на съезде Пролеткульта и принятая по нему резолюция свидетельствовали о том, что Пролеткульт был намерен оставить за собой «культурно-творческую работу», а «культурно-просветительную» использовать, в лучшем случае, как «подсобную».

Тогда Ленин предложил выступить на съезде наркому просвещения А. В. Луначарскому с прямым указанием на необходимость подчинения Пролеткульта Наркомпросу. Луначарский ленинских указаний не выполнил, даже с учетом «Необходимой поправки», где он утверждал, что в изложении «Известий» текст его выступления на съезде был искажен «довольно значительно». Позднее Луначарский вспоминал, что «средактировал» свою речь «примирительно», ибо ему казалось неправильным «идти в какую-то атаку и огорчать собравшихся рабочих». Это была явная отговорка Тактическая уклончивость речи наркома на съезде Пролеткульта объяснялась стойким намерением Луначарского во что бы то ни стало сохранить независимость организации (не политическую, конечно), но культурную - независимость статуса культурного института со своей эстетической программой, тем более, что Луначарский знал о надвигающейся реформе Наркомпроса и о ближайшем подчинении всех учреждений культуры и искусства Главполитпросвету.

Такая позиция Луначарского, на первый взгляд, выглядит непонятной. Ведь из триады Богданова, строго говоря, вытекало отрицание эстетики. Практически у Богданова отсутствует даже сама дефиниция - эстетика, нет и слагаемых ее номенклатуры. Крайне редко встречающиеся в его сочинениях рассуждения «об искусстве» выдают приличествующую поколению Богданова приверженность к «классике» и открытую неприязнь к новейшим «измам»; анализ поэзии с точки зрения «социально-организованного опыта» нередко просто курьезен, а сугубо технократическое мышление при {25} вполне старомодных вкусах отлучает от «новаторства “декадентов”, перешедших со вчерашнего дня на сторону революции». В борьбе старого и нового в искусстве XX века Богданов явно стоит на стороне «старого», хотя вполне в духе времени толкует новаторство «как расширение средств художественной техники». Имелась в виду, однако, не внутренняя техника самого искусства, а обогащение с последующей заменой традиционного искусства новейшими техническими изобретениями - «фотографией, стереографией, кинофотографией, спектральными цветами, фонографией и пр.». Речь у Богданова, таким образом, нигде не шла о собственно эстетике, лишь иногда - об эстетике технической. Не случайно герой одного из его научно-фантастических романов («Красная звезда»), посетив марсианский музей искусств, приходит в восторг от того, что в этом «научно-эстетическом учреждении» уже не выставляют «скульптуры и картинки» - социалистические марсиане давно перешли на удобные «стереограммы».

Возникает законный вопрос: как же мог Луначарский, человек с уникально развитым эстетическим чувством, высоко ставить «попытки организации общенаучного пролетарского базиса, сделанные товарищем Богдановым»? Тем более, что процитированные слова, несмотря на сопровождающую их оговорку о несовпадении «попыток» идеолога Пролеткульта с марксистской ортодоксией, относятся к 1922 году, а, следовательно, смело полемичны содержанию Письма ЦК «О Пролеткульте» (декабрь 1920 г.). Все, однако, становится на свои места, если не затушевывать важнейшей реалии творческой биографии наркома: область эстетики не только во времена каприйской школы, но задолго до ее создания - еще в 1902 – 1903 гг., т. е. в период формирования русского позитивизма, целиком находилась в ведении самого Луначарского. Это была его «вотчина», вот почему Богданов мог и не утруждать себя «эстетикой», которая с изобретением в 1912 году «Тектологии» и просто «отпала», как и все области специальных знаний.

Но в 1904 году, когда вышел первый сборник русских позитивистов, «специализация» еще сохранялась. В «Очерках реалистического мировоззрения» рядом со статьями А. Богданова «Обмен и техника», С. Суворова «Основы философии жизни», В. Базарова «Авторитарная метафизика и автономная личность» была помещена программная работа Луначарского «Основы позитивной эстетики», определяющая сферу его действий в общем комплексе позитивистской программы. От идей, изложенных в «Основах позитивной эстетики», Луначарский не отказался и после Октября. В 1923 году он опубликовал работу отдельной брошюрой с характерным примечанием - «статья эта, напечатанная впервые в 1903 году, {26} пока переиздается без изменений» и преподнес В. И. Ленину с дарственной надписью - «Дорогому Владимиру Ильичу работа, которую он, кажется, когда-то одобрял, с глубокой любовью А. Луначарский. 10.III.1923.».

Нелегко представить себе, что Ленину даже «когда-то» нравилась статья Луначарского. Тут, видимо, было другое. «Летом и осенью 1904 года, - писал В. И. Ленин А. М. Горькому в 1908 году, - мы окончательно сошлись с Богдановым, как беки , и заключили тот молчаливый и молчаливо устраняющий философию, как нейтральную область, блок, который просуществовал все время революции и дал нам возможность совместно провести в революцию ту тактику революционной социал-демократии (= большевизма), которая, по моему глубочайшему убеждению, была единственно правильной». Именно потому, что «философией заниматься в горячке революции приходилось мало», Ленин даже собирался написать в богдановские «Очерки» статью по аграрному вопросу. Но к 1908 году «драка между беками по вопросу о философии» стала «совершенно неизбежной», теперь Ленин готов был дать себя «скорее четвертовать, чем согласиться участвовать в органе или в коллегии», проповедующих идеи, подобные тем, что были высказаны на страницах нового сборника русских махистов, хотя вновь повторил, что «раскалываться из-за этого было бы, по-моему, глупо». Читая одну за другой статьи «Очерков философии марксизма» (в том числе и работу Луначарского «Атеисты»), Ленин, по его собственным словам, «прямо бесновался от негодования». «Нет, это не марксизм! - писал он Горькому. - Нельзя под видом марксизма “учить рабочих религиозному атеизму” и “обожанию” высших человеческих потенций (Луначарский)».

Но этими же идеями пронизаны и «Основы позитивной эстетики». В той или иной мере они присущи всем специальным философско-эстетическим сочинениям Луначарского вплоть до рубежа 1920 – 30‑х годов. Комплекс идей, впервые выраженный в «Основах позитивной эстетики», - реалия мировоззрения Луначарского, реалия общекультурной ситуации времени, имевшая далеко идущие последствия. Конечно, М. А. Лифшиц был в принципе прав, говоря, что мировоззрение Луначарского «целиком выражается в притче его жизни», а его эстетика, в которой он видел «средоточие своего миросозерцания», есть «глубоко прочувствованный революционный идеал». Но утверждать, что «мировоззрения Луначарского» вообще «не существует в виде абстрактной системы взглядов» (слово «абстрактной» тут употреблено, на наш взгляд, всуе - для эмоциональной поддержки предыдущих {27} мыслей), что его «эстетика не похожа на университетскую профессорскую науку», - значит отрицать очевидное. «Я и сейчас еще, - писал Луначарский в 1925 году, - в эстетике остаюсь в большей мере учеником Авенариуса, чем какого-нибудь другого мыслителя».