Владимир Легойда
Помните знаменитую фразу Достоевского: «Здесь диавол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей»? Несмотря на ее хрестоматийность, мне кажется, что классик не совсем прав. Точнее, эти слова допускают не совсем христианское понимание. Или совсем не христианское.
Сама мысль о борьбе диавола с Богом для христианина абсурдна. Особенно хорошо это видно в евангельском эпизоде искушения Христа в пустыне. Когда диавол предлагает Иисусу все царства мира, если Тот поклонится ему, Христос отвечает искусителю: «Отойди от меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи». В славянском переводе Евангелия от Матфея эта фраза звучит так: «Иди за мною, сатано: писано бо есть: Господу Богу твоему поклонишися, и тому единому послужи». С языковой точки зрения русский текст более точен, а славянский является калькой с греческого и искажает смысл фразы (буквально: иди по направлению «за меня»). Но в каком-то смысле эта языковая неточность более жестко указывает на реальное положение вещей – на невозможность диаволу искусить Бога, на несоизмеримую «разность в весовых категориях». Недаром толкователи Библии традиционно отмечают, что в искушении в пустыне Христос отвергает все те соблазны, на которые в свое время прельстилась Ева: соблазн духа, души и тела.
А вторую часть фразы («написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи») можно истолковать не только как то, что Христос пришел послужить Богу, но и как то, что сам сатана, вместо бесплодных попыток искусить Спасителя, должен ему покориться и ему служить.
Повторяю, диавол не борется с Богом, потому что в этой борьбе он обречен. Он может бороться только с нами и побеждать нас. Но если мы выберем Победителя, а не побежденного, то, по мере продвижения по пути к Добру, сердце наше все больше будет превращаться из поля битвы в эдемский сад.
Алеша, выслушав приказание отца, которое тот выкрикнул ему из коляски, уезжая из монастыря, оставался некоторое время на месте в большом недоумении. Не то чтоб он стоял как столб, с ним этого не случалось. Напротив, он, при всем беспокойстве, успел тотчас же сходить на кухню игумена и разузнать, что наделал вверху его папаша. Затем, однако, пустился в путь, уповая, что по дороге к городу успеет как-нибудь разрешить томившую его задачу. Скажу заранее: криков отца и приказания переселиться домой, «с подушками и тюфяком», он не боялся нимало. Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано было «в увлечении», так сказать даже для красоты, — вроде как раскутившийся недавно в их же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему не дают больше водки, вдруг начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и всё опять-таки для красы; и всё в том же роде, конечно, случилось теперь и с папашей. Назавтра, конечно, раскутившийся мещанин, отрезвившись, пожалел разбитые чашки и тарелки. Алеша знал, что и старик назавтра же наверно отпустит его опять в монастырь, даже сегодня же, может, отпустит. Да и был он уверен вполне, что отец кого другого, а его обидеть не захочет. Алеша уверен был, что его и на всем свете никто и никогда обидеть не захочет, даже не только не захочет, но и не может. Это было для него аксиомой, дано раз навсегда, без рассуждений, и он в этом смысле шел вперед, безо всякого колебания. Но в эту минуту в нем копошилась некоторая другая боязнь, совсем другого рода, и тем более мучительная, что он ее и сам определить бы не мог, именно боязнь женщины, и именно Катерины Ивановны, которая так настоятельно умоляла его давешнею, переданною ему госпожою Хохлаковою, запиской прийти к ней для чего-то. Это требование и необходимость непременно пойти вселила сразу какое-то мучительное чувство в его сердце, и всё утро, чем далее, тем более, всё больнее и больнее в нем это чувство разбаливалось, несмотря на все последовавшие затем сцены и приключения в монастыре, и сейчас у игумена, и проч., и проч. Боялся он не того, что не знал, о чем она с ним заговорит и что он ей ответит. И не женщины вообще он боялся в ней: женщин он знал, конечно, мало, но все-таки всю жизнь, с самого младенчества и до самого монастыря, только с ними одними и жил. Он боялся вот этой женщины, именно самой Катерины Ивановны. Он боялся ее с самого того времени, как в первый раз ее увидал. Видал же он ее всего только раз или два, даже три пожалуй, вымолвил даже однажды случайно с ней несколько слов. Образ ее вспоминался ему как красивой, гордой и властной девушки. Но не красота ее мучила его, а что-то другое. Вот именно эта необъяснимость его страха и усиливала в нем теперь этот страх. Цели этой девушки были благороднейшие, он знал это; она стремилась спасти брата его Дмитрия, пред ней уже виноватого, и стремилась из одного лишь великодушия. И вот, несмотря на сознание и на справедливость, которую не мог же он не отдать всем этим прекрасным и великодушным чувствам, по спине его проходил мороз, чем ближе он подвигался к ее дому. Он сообразил, что брата Ивана Федоровича, который был с нею так близок, он у нее не застанет: брат Иван наверно теперь с отцом. Дмитрия же не застанет еще вернее, и ему предчувствовалось почему. Итак, разговор их состоится наедине. Хотелось бы очень ему повидать прежде этого рокового разговора брата Дмитрия и забежать к нему. Не показывая письма, он бы мог с ним что-нибудь перемолвить. Но брат Дмитрий жил далеко и наверно теперь тоже не дома. Постояв с минуту на месте, он решился наконец окончательно. Перекрестив себя привычным и спешным крестом и сейчас же чему-то улыбнувшись, он твердо направился к своей страшной даме. Дом ее он знал. Но если бы пришлось пойти на Большую улицу, потом через площадь и проч., то было бы довольно не близко. Наш небольшой городок чрезвычайно разбросан, и расстояния в нем бывают довольно большие. Притом его ждал отец, может быть не успел еще забыть своего приказания, мог раскапризиться, а потому надо было поспешить, чтобы поспеть туда и сюда. Вследствие всех этих соображений он и решился сократить путь, пройдя задами, а все эти ходы он знал в городке как пять пальцев. Задами значило почти без дорог, вдоль пустынных заборов, перелезая иногда даже через чужие плетни, минуя чужие дворы, где, впрочем, всякий-то его знал и все с ним здоровались. Таким путем он мог выйти на Большую улицу вдвое ближе. Тут в одном месте ему пришлось проходить даже очень близко от отцовского дома, именно мимо соседского с отцовским сада, принадлежавшего одному ветхому маленькому закривившемуся домишке в четыре окна. Обладательница этого домишка была, как известно было Алеше, одна городская мещанка, безногая старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованной горничной в столице, проживавшею еще недавно всё по генеральским местам, а теперь уже с год, за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею в шикарных платьях. Эта старуха и дочка впали, однако, в страшную бедность и даже ходили по соседству на кухню к Федору Павловичу за супом и хлебом ежедневно. Марфа Игнатьевна им отливала с охотой. Но дочка, приходя за супом, платьев своих ни одного не продала, а одно из них было даже с предлинным хвостом. О последнем обстоятельстве Алеша узнал, и уж конечно совсем случайно, от своего друга Ракитина, которому решительно всё в их городишке было известно, и, узнав, позабыл, разумеется, тотчас. Но, поравнявшись теперь с садом соседки, он вдруг вспомнил именно про этот хвост, быстро поднял понуренную и задумавшуюся свою голову и... наткнулся вдруг на самую неожиданную встречу. За плетнем в соседском саду, взмостясь на что-то, стоял, высунувшись по грудь, брат его Дмитрий Федорович и изо всех сил делал ему руками знаки, звал его и манил, видимо боясь не только крикнуть, но даже сказать вслух слово, чтобы не услышали. Алеша тотчас подбежал к плетню. — Хорошо, что ты сам оглянулся, а то я чуть было тебе не крикнул, — радостно и торопливо прошептал ему Дмитрий Федорович. — Полезай сюда! Быстро! Ах, как славно, что ты пришел. Я только что о тебе думал... Алеша и сам был рад и недоумевал только, как перелезть через плетень. Но «Митя» богатырскою рукой подхватил его локоть и помог скачку. Подобрав подрясник, Алеша перескочил с ловкостью босоногого городского мальчишки. — Ну и гуляй, идем! — восторженным шепотом вырвалось у Мити. — Куда же, — шептал и Алеша, озираясь во все стороны и видя себя в совершенно пустом саду, в котором никого, кроме их обоих, не было. Сад был маленький, но хозяйский домишко все-таки стоял от них не менее как шагах в пятидесяти. — Да тут никого нет, чего ты шепчешь? — Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!Слава Высшему на свете,
Слава Высшему во мне!..
Я это сейчас только пред тобой, сидя здесь, повторял...
Сад был величиной с десятину или немногим более, но обсажен деревьями лишь кругом, вдоль по всем четырем заборам, — яблонями, кленом, липой, березой. Средина сада была пустая, под лужайкой, на которой накашивалось в лето несколько пудов сена. Сад отдавался хозяйкой с весны внаем за несколько рублей. Были и гряды с малиной, крыжовником, смородиной, тоже всё около заборов; грядки с овощами близ самого дома, заведенные, впрочем, недавно. Дмитрий Федорович вел гостя в один самый отдаленный от дома угол сада. Там вдруг, среди густо стоявших лип и старых кустов смородины и бузины, калины и сирени, открылось что-то вроде развалин стариннейшей зеленой беседки, почерневшей и покривившейся, с решетчатыми стенками, но с крытым верхом и в которой еще можно было укрыться от дождя. Беседка строена была бог весть когда, по преданию лет пятьдесят назад, каким-то тогдашним владельцем домика, Александром Карловичем фон Шмидтом, отставным подполковником. Но всё уже истлело, пол сгнил, все половицы шатались, от дерева пахло сыростью. В беседке стоял деревянный зеленый стол, врытый в землю, а кругом шли лавки, тоже зеленые, на которых еще можно было сидеть. Алеша сейчас же заметил восторженное состояние брата, но, войдя в беседку, увидал на столике полбутылки коньяку и рюмочку. — Это коньяк! — захохотал Митя, — а ты уж смотришь: «опять пьянствует»? Не верь фантому.Не верь толпе пустой и лживой,
Забудь сомнения свои...
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником и всё будет говорить «лакомствую». Садись. Я бы взял тебя, Алешка, и прижал к груди, да так, чтобы раздавить, ибо на всем свете... по-настоящему... по-на-сто-яще-му... (вникни! вникни!) люблю только одного тебя!
Он проговорил последнюю строчку в каком-то почти исступлении. — Одного тебя, да еще одну «подлую», в которую влюбился, да с тем и пропал. Но влюбиться не значит любить. Влюбиться можно и ненавидя. Запомни! Теперь, пока весело, говорю! Садись вот здесь за стол, а я подле сбоку, и буду смотреть на тебя, и всё говорить. Ты будешь всё молчать, а я буду всё говорить, потому что срок пришел. А впрочем, знаешь, я рассудил, что надо говорить действительно тихо, потому что здесь... здесь... могут открыться самые неожиданные уши. Всё объясню, сказано: продолжение впредь. Почему рвался к тебе, жаждал сейчас тебя, все эти дни, и сейчас? (Я здесь уже пять дней как бросил якорь). Все эти дни? Потому что тебе одному всё скажу, потому что нужно, потому что ты нужен, потому что завтра лечу с облаков, потому что завтра жизнь кончится и начнется. Испытывал ты, видал ты во сне, как в яму с горы падают? Ну, так я теперь не во сне лечу. И не боюсь, и ты не бойся. То есть боюсь, но мне сладко. То есть не сладко, а восторг... Ну да черт, всё равно, что бы ни было. Сильный дух, слабый дух, бабий дух, — что бы ни было! Восхвалим природу: видишь, солнца сколько, небо-то как чисто, листья все зелены, совсем еще лето, час четвертый пополудни, тишина! Куда шел? — Шел к отцу, а сначала хотел зайти к Катерине Ивановне. — К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я тебя для чего же и звал-то, для чего и желал, для чего алкал и жаждал всеми изгибами души и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня, а потом и к ней, к Катерине Ивановне, да тем и покончить и с ней, и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела. И вот ты сам к ней и к отцу. — Неужто ты меня хотел послать? — с болезненным выражением в лице вырвалось у Алеши. — Стой, ты это знал. И вижу, что ты всё сразу понял. Но молчи, пока молчи. Не жалей и не плачь! Дмитрий Федорович встал, задумался и приложил палец ко лбу: — Она тебя сама позвала, она тебе письмо написала, или что-нибудь, оттого ты к ней и пошел, а то разве бы ты пошел? — Вот записка, — вынул ее из кармана Алеша. Митя быстро пробежал ее. — И ты пошел по задам! О боги! Благодарю вас, что направили его по задам и он попался ко мне, как золотая рыбка старому дурню рыбаку в сказке. Слушай, Алеша, слушай, брат. Теперь я намерен уже всё говорить. Ибо хоть кому-нибудь надо же сказать. Ангелу в небе я уже сказал, но надо сказать и ангелу на земле. Ты ангел на земле. Ты выслушаешь, ты рассудишь, и ты простишь... А мне того и надо, чтобы меня кто-нибудь высший простил. Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к другому и говорит: сделай мне то и то, такое, о чем никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь на смертном одре, — то неужели же тот не исполнит... если друг, если брат? — Я исполню, но скажи, что такое, и скажи поскорей, — сказал Алеша. — Поскорей... Гм. Не торопись, Алеша: ты торопишься и беспокоишься. Теперь спешить нечего. Теперь мир на новую улицу вышел. Эх, Алеша, жаль, что ты до восторга не додумывался! А впрочем, что ж я ему говорю? Это ты-то не додумывался! Что ж я, балбесина, говорю:Будь, человек, благороден!
Чей это стих?
Алеша решился ждать. Он понял, что все дела его действительно, может быть, теперь только здесь. Митя на минуту задумался, опершись локтем на стол и склонив голову на ладонь. Оба помолчали. — Леша, — сказал Митя, — ты один не засмеешься! Я хотел бы начать... мою исповедь... гимном к радости Шиллера. An die Freude! Но я по-немецки не знаю, знаю только, что an die Freude. Не думай тоже, что я спьяну болтаю. Я совсем не спьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —И Силен румянорожий
На споткнувшемся осле, —
А я и четверти бутылки не выпил и не Силен. Не Силен, а силён, потому что решение навеки взял. Ты каламбур мне прости, ты многое мне сегодня должен простить, не то что каламбур. Не беспокойся, я не размазываю, я дело говорю и к делу вмиг приду. Не стану жида из души тянуть. Постой, как это...
Он поднял голову, задумался и вдруг восторженно начал:Робок, наг и дик скрывался
Троглодит в пещерах скал,
По полям номад скитался
И поля опустошал.
Зверолов, с копьем, стрелами,
Грозен бегал по лесам...
Горе брошенным волнами
К неприютным берегам!
С Олимпийския вершины
Сходит мать Церера вслед
Похищенной Прозерпины:
Дик лежит пред нею свет.
Ни угла, ни угощенья
Нет нигде богине там;
И нигде богопочтенья
Не свидетельствует храм.
Плод полей и грозды сладки
Не блистают на пирах;
Лишь дымятся тел остатки
На кровавых алтарях.
И куда печальным оком
Там Церера ни глядит —
В унижении глубоком
Человека всюду зрит!
Чтоб из низости душою
Мог подняться человек,
С древней матерью-землею
Он вступи в союз навек.
Но только вот в чем дело: как я вступлю в союз с землею навек? Я не целую землю, не взрезаю ей грудь; что ж мне мужиком сделаться аль пастушком? Я иду и не знаю: в вонь ли я попал и позор или в свет и радость. Вот ведь где беда, ибо всё на свете загадка! И когда мне случалось погружаться в самый, в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось), то я всегда это стихотворение о Церере и о человеке читал. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я Карамазов. Потому что если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном таком положении падаю и считаю это для себя красотой. И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть.
Душу божьего творенья
Радость вечная поит,
Тайной силою броженья
Кубок жизни пламенит;
Травку выманила к свету,
В солнцы хаос развила
И в пространствах, звездочету
Неподвластных, разлила.
У груди благой природы
Всё, что дышит, радость пьет;
Все созданья, все народы
За собой она влечет;
Нам друзей дала в несчастье,
Гроздий сок, венки харит,
Насекомым — сладострастье...
Ангел — богу предстоит.
Но довольно стихов! Я пролил слезы, и ты дай мне поплакать. Пусть это будет глупость, над которою все будут смеяться, но ты нет. Вот и у тебя глазенки горят. Довольно стихов. Я тебе хочу сказать теперь о «насекомых», вот о тех, которых бог одарил сладострастьем:
Насекомым — сладострастье!
Я, брат, это самое насекомое и есть, и это обо мне специально и сказано. И мы все, Карамазовы, такие же, и в тебе, ангеле, это насекомое живет и в крови твоей бури родит. Это — бури, потому что сладострастье буря, больше бури! Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя потому, что бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Я, брат, очень необразован, но я много об этом думал. Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай как знаешь и вылезай сух из воды. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, — знал ты эту тайну иль нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей. А впрочем, что у кого болит, тот о том и говорит. Слушай, теперь к самому делу.
К радости! (нем.).
Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.
Его имя в скорбном списке священников, убитых в России с 1990 года, стоит последним, 37-м. И страна наша необъятна, и география преступлений впечатляет: Москва, Чечня, Оптина Пустынь, Владикавказ, Псков, Тюмень, Белореченск, Новгород, Башкирия, Татарстан, Мордовия, Эвенкия, Кабардино-Балкария, Карелия, Чувашия; области: Московская, Ивановская, Петербургская, Ярославская, Омская, Кемеровская, Тверская, Свердловская, Курская, Ульяновская; Краснодарский край. 7 июля в этот список занесён город Переславль-Залесский.
Выяснять причины преступлений, искать, обезвреживать, наказывать – дело следствия, прокуратуры и т. д. Наше дело, дело общества – увидеть, наконец, что происходит в стране, тысячу лет назад взявшей на себя труд Православия, защитить избранников, охраняющих его и сохраняющих. Мало жертвовать копеечку и ставить свечки по большим праздникам и большим бедам, необходимо деятельно помочь, откликнуться. Не в криминальных сводках и пересудах – сердцем и делом.
«Мы потеряли будущего архиерея, в которых так нуждается наша церковь», – это боль и печаль о. Андрея Кулькова, клирика кафедрального Владимирского собора Переславля-Залесского, многолетнего собрата о. Даниила. Они, молодые, ищущие, пришли в церковь в начале 90-х. «Для кого-то это были лихие годы, для нас – благословенные годы восстановления церкви», – говорит о. Андрей. Шли не ради карьеры и денег, а в разруху, труды и лишения. У каждого был уже свой выстраданный опыт. О. Даниил – тогда ещё Максим Соколов – пробовал себя везде, благо способности позволяли: был в военном училище, служил в армии, учился в МАИ, служил в пожарной охране. На вопрос: «Почему пожарный?» – ответил, что хотел спасать людей. Поистине о нём сказано: «Не вы Меня избрали, но Я вас избрал».
Умница, спортсмен, он мог выжить в любой ситуации, умел всё мирское: был плотником, штукатуром, шофёром, трактористом, пчеловодом, но о главном замечательно сказал о. Андрей: «Ценность его слова обеспечивалась золотым достоянием его души». Высокий слог, но и натура незаурядная.
В Свято-Троицкий монастырь о. Даниил пришёл в самом начале возрождения обители, которая служит России более 500 лет. В Смутное время, как и все монастыри Переславля-Залесского, он подвергся тотальному разорению. Сначала Сапегой – союзником и «воеводой» Лжедмитрия, потом казаками атамана Заруцкого. Затем наступили времена, не уступавшие по крови и жертвам времени нашествия иноземцев. В 1923 году Свято-Троицкий Данилов монастырь был закрыт, стены и башни разобраны до фундамента. Обитель возвратили Церкви в 1993 году, когда в ней не оставалось ни одного пригодного для проживания помещения. Насельникам под водительством игумена о. Иоанна (Коваленко) приходилось собирать по крохам самое необходимое: первые благотворители приносили то табуретку, то посуду, мелочь хозяйственную. Потребовалось десять лет суровой подвижнической жизни и горячих молитв братии, чтобы появилась реальная перспектива завершения восстановительных работ. Потом пришли уже не полунищие жертвователи, а очень состоятельные люди, вкладывавшие в обитель весомые средства. Своё 500-летие монастырь встретил в 2008 году если не в прежнем величии, то в подобающей красоте.
Однако не количеством и качеством золочёных и мраморных квадратных метров славна Церковь, но духом и делом. Основатель монастыря прп. Даниил Переславский прославил обитель подвигами жертвы и любви. Он добровольно возложил на себя редкий даже в те времена подвиг – попечение об умерших в дороге, погибших от разбойников, безродных и бездомных. Памятуя о том, что «у Бога все живы», он на своих плечах носил тела умерших на особое братское кладбище, Божедомье, отпевал ушедших и поминал их в молитвах при совершении литургии.
Особенно поразил его таинственный старец, в котором преподобный почувствовал великую духовную силу. После кончины старца прп. Даниил увидел свечение вокруг тела и, сокрушаясь, что нельзя похоронить такого человека по правилам, получил откровение: устроить храм на том месте, где сиял свет, и поставить при нём священника, чтобы он поминал на Божественной литургии души неведомых усопших. Позже при Даниловом монастыре появилась первая в Переславле больница и была организована помощь нуждающимся.
В своём предсмертном наставлении прп. Даниил Переславский завещал братии: «Терпите всякую скорбь и бедствия ради Царствия Небесного. Нам следует нести на себе немощи слабых, странников и нищих, не оставлять их без призора, насыщать и покоить, чтобы их ради приобрести Царство на Небесах. Безчинства и пустых бесед избегайте. Любите чистоту духа и тела. Всегда в мысли своей держите час смертный и помните, что дадите ответ Праведному Судии за всякое своё дело и каждое слово».
Через 500 лет после ухода прп. Даниила Переславского настоятелем монастыря стал о. Даниил Соколов, непреклонный служитель Церкви, погибший в святой обители.
Братия Свято-Троицкого монастыря никогда не была многочисленна, она и сегодня осталась такой же. Следить за хозяйством, окормлять прихожан, вести службы. Бытие настоятеля – тяжёлое послушание. В монастырь приходят сотни людей: паломники, любопытствующие, заблудившиеся в жизни. Долг священника – каждому дать шанс на покаяние, возможность встать на благую стезю. Как отличить зерно от плевел, провидеть, способно что-то прорасти в этой грешной душе или она уже погибла? О. Даниил, знавший труды отцов Церкви, прочитавший всего Достоевского, прошедший свой многотрудный путь, многое знал о человеке. Но как можно уберечься от удара, когда находишься на передовой: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». Не каждую битву можно выиграть, ибо противник тебя видит, а ты его – нет. И вместо дружественной руки и совместной молитвы – нож.
О. Даниил был убит 7 июля, в день памяти Предтечи Иоанна Крестителя, первой жертвы за Христа. В своей речи прощания бывший настоятель монастыря, ныне епископ Калачевский и Палласовский владыка Иоанн (Коваленко), собрат о. Даниила долгие годы, сказал: «Всё происходит через жертву, и пути Господни неисповедимы. Нам нельзя скорбеть, как иным неверующим. Мы не прочие, а имеем упование вечной жизни». Земная жизнь человека, так долго искавшего свой путь и много сделавшего на этом пути, насильственно оборвана. Но нельзя, чтобы ушла память о нём. Память – лучший памятник высоким душам.
В девятый день после смерти о. Даниила и накануне этого дня в Переславле проходил фестиваль воздухоплавания – ярко, празднично. Праздник не отменишь (кроме погоды, нет поводов), но какие-то слова о трагедии сказать должно было. Хотя бы минута молчания. Может, мы, приезжие, что-то упустили? Не увидели венков и цветов от горожан у стен монастыря, портретов о. Даниила на городских стенах и необходимых слов прощания. Или их не было? Когда дело касается политиков, чужих землетрясений и потопов, откликаемся же, соболезнуем.
В наше время лукавых свобод тела и слова всё дальше вытесняется единственная ценность – соблюдение Закона. То есть не постановлений разного рода парламентов и дум, а того Закона, который выделил и поднял человека над животным миром. О. Андрей Кульков справедливо и точно определил наше время как деградацию в теплохладность. Данте 700 лет назад поместил этих «тёплых» у врат Ада, назвав ничтожными:
«…То горестный удел
Тех жалких душ, что прожили, не зная
Ни славы, ни позора смертных дел…
Их память на земле невоскресима;
От них и суд, и милость отошли.
Они не стоят слов: взгляни – и мимо!»
О. Андрей Кульков назвал произошедшую трагедию прикосновением Божиим к нашему плечу.
«Его мученическая кровь взывает к нашей христианской совести и свидетельствует о том, что зло давно уже и глубоко вторглось в наши пределы и пора уже проводить полную духовную мобилизацию. Куда ещё отступать? Или кого ещё отдадим на заклание?!»
Россия, страна, пережившая великие трагедии, победы и соблазны, не должна, не может утратить свою историческую интуицию, которая спасала её во всех потрясениях. Нужно держаться своих праведников.
Елена Александровна
Казённова
«А поле битвы - сердца людей»
На День студента в Академическом русском театре драмы им. Георгия Константинова пришлась премьера спектакля «Солдатики» по пьесе современного драматурга Владимира Жеребцова. «Чморик» (Подсобное хозяйство) - таково оригинальное название произведения - в своё время был замечен и отмечен на фестивале «Новая драма». «Чморика» ставили разные театры в Москве («Табакерка», спектакль «Солдатики») и других городах, по мотивам пьесы был снят короткометражный фильм «Подсобное хозяйство». Теперь «Солдатиков» увидели и в Йошкар-Оле.
Солдатики, солдатики, зеленые жучки,
Хлопушки, автоматики, звездочки, значки…
В «Архипелаге ГУЛАГ» Александр Исаевич Солженицын пишет: «…Один и тот же человек бываетв разных жизненных положениях - совсем разным человеком. То к дьяволу близко. То и к святому. А имя - не меняется, и ему мы приписываем все». Познать самого себя, как завещал нам Сократ, удается не всегда. Порой необходим какой-то внешний толчок, встряска, что-то должно произойти или кто-то должен прийти. Для младшего сержанта Хрустяшина такой «пришелец» - Новиков. В каком-то смысле он в этом Богом забытом подсобном хозяйстве - инопланетянин. Вернее - чморик. Пьеса обращена в прошлое стилистически. Но не идейно. Ее тема - армия - для кого-то окажется скучной, для кого-то - актуальной, для кого-то - заезженной. Но дело здесь не в суровых армейских буднях и вовсе не в доскональном воспроизведении реалий конца 80-х. Просто помещение действия в армейскую обстановку наиболее удачно. Наверное, на нее полнее проецируется наша, российская действительность. За простым текстом, незамысловатым сюжетом - многослойность и неоднозначность; вечные вопросы отыскиваются в самых наиреальнейших ситуациях. Стоит только поглубже копнуть и задуматься.
Спектакль был преподнесен зрителям на большой сцене в «малом формате», в этом - «фишка», удачный ход режиссера - засл. арт. России Александра Сучкова (г. Нижний Новгород). Разговор со зрителем ведётся с глазу на глаз, в непосредственной близости, в камерной обстановке. Правда, некоторой постановочной цитации избежать не удалось, но это нисколько не повредило спектаклю. Вопросы задаются не «в лоб». Линия режиссерского замысла не переходит границ, движется деликатно, ненавязчиво и в то же время выверенно-четко. Никакой дидактики, никакой назидательности. Свобода выбора.
Нехитрым на первый взгляд выглядит решение сценического пространства. Бочка с водой, обклеенная картинками с Гагариным и запускаемой ракетой - вот и все, что подсказывает о близости Байконура; ящики; двухэтажная казарменная кровать. Затерянные в степях Казахстана, «солдатики» несут свою службу. Они действительно «отрезаны» от всего света. Напоминание о связи с ним - телеграфный столб, линии от которого тянутся к кулисам, образуя треугольник, вершиной устремленный в нарисованную степь. Эта телеграфная «птичка» и круг, вписанный в треугольник, функционально ограничивают и «сакрализуют» выхваченный из мира клочок сцены: он становится ареной нешуточной борьбы, которая, по слову Достоевского, ведется между дьяволом и Богом в сердцах людей.
Актеры немало посодействовали автору. Здесь тоже - свои находки и свои нюансы. Хотя каких-то «жутких» сцен в спектакле нет, напряжение постоянно присутствует. Сержант Хрустяшин (арт. Игорь Новоселов) оказывается в нелегкой ситуации выбора. Его метания «между ангелом и бесом» не могут не передаться залу. Вместе с «декабристкой» Катей (арт. Ксения Немиро) на сцену врывается трогательно-домашнее начало. Старший лейтенант Алтынов (арт. Антон Типикин) бдительно следит за «неуставным бардаком». Страшный в своей спокойной самоуверенности Бес (арт. Сергей Васин) является, как и положено, всегда неожиданно - в клубах не инфернальной серы, а сигаретного дыма. Замечательно стоит на табуретке Новиков (арт. Ярослав Ефремов), а Аня (арт. Юлия Охотникова) внимает игре «скрипача», которому все-таки малость не хватает питерско-гатчинской «закваски». Несколькими штрихами актрисе удается передать переход от напускной хмельной веселости к внезапной «тоске по идеале», охватывающей исстрадавшуюся буфетчицу.
В спектакле режиссерский замысел раскрывается через детали. Письмо домой с бравым враньем о запуске ракет диктуется Хрустяшиным под прозаическое хрюканье свиней; банка тушенки торжественно открывается солдатиками под бодрый «Авиамарш». Вот сержант обреченно, но почти по-жречески, вытаскивает из-под кровати свое облачение - заляпанный кровью фартук мясника, в руках его сверкает большой нож, а «чморик» на коленях умоляет сослуживца не резать свинью. Вот завернутый в одеяло Хруст трижды обходит кругом кровати после беседы с Бесом. И неспроста переодеваются ребята в чистые рубашки. По сюжету, Новиков читает стихотворение. Какое - автор не указывает. Режиссер останавливает свой выбор на строках Булата Окуджавы, и ясно - почему:
В земные страсти вовлеченный,
Я знаю, что из тьмы на свет
Однажды выйдет ангел черный
И крикнет, что спасенья нет.
Но простодушный и несмелый,
Прекрасный, как благая весть,
Идущий следом ангел белый
Прошепчет, что надежда есть.
Надежда, понятно, умирает, но все-таки последней.. Да, разбивается стекло. Да, на пороге является Бес. Да, все погружается во тьму. Но в финале снова звучит «Марш авиаторов».
Итак, доверительный разговор по душам состоялся, диалог со зрителем, надо думать, удался. И «выстрел» в сердца зрителей произошел. Заигравшиеся в солдатики мальчики подросли и разыграли историю про Каина и Авеля. Игра вышла без хэппи-энда. Взрослая. «Всамделешная».
1. Проповедник милующего и смиренного сердца
Как известно творчество Ф.М.Достоевского было направлено на постижение тайны личности человека. Он об этом писал своему брату Михаилу: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время, я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».
В своих стремлениях постигнуть тайну человека, Достоевский, не обращался к европейской философии рационализма, идущей от Аристотеля до Декарта. Начиная с эпохи Просвещения 18 века человека рационализм понимал, как существо произведенное от природы, социальной среды, государства, нации, той или иной идеологии.
«Человек есть политическое животное, провозгласил Аристотель. Было очевидно, что европейская философия не способна постигнуть тайну личности человека, его духовную природу. Поэтому в своих исследованиях и в своем творчестве Ф.М. Достоевский опирался на библейскую традицию, для которой тайна человека сосредоточена в его сердце - «сокровенном сердце» человека. Сердце в Священном Писании есть средоточие всей телесной и духовной жизни человека. Все, что приходит человеку на ум или на память - всходит на сердце.
Сердце есть та таинственная глубина, на которой происходит встреча человека с Богом - божественным Логосом. «Чистые сердцем Бога узрят». В Новом Завете сердце сеть орган Богообщения. «Христос вселяется верою в сердца наша» по словам ап.Павла.
Тайна сердца в частности состоит в том, что оно может быть источником доброй или злой воли. В Священном Писании говорится о том, что есть сердце лукавое, сердце суетное, сердце неразделенное, даже звериное. Согласно Евангелию из глубин сердца человеческого исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства (Марк 7, 21).
Поэтому мы молимся обращаясь к Богу «сердце чисто сожижди во мне Боже, и дух прав обнови во утробе моей». Вот почему в Библии в Притчах Соломоновых говорится: «Больше всего оберегаемого оберегай свое сердце, ибо от него исходит жизнь» (Притчи 4, 23). При этом в Священном Писании также говорится, что тайна сердца открыта лишь Богу. Эту библейскую философию сердца Достоевский развивал в своем творчестве. Он раскрывает тайны сердца через судьбы своих героев. В итоговом романе «Братья Карамазовы» Дмитрий в исповеди своего горячего сердца высказывает библейскую мысль о том, что сердце это поле духовной битвы, где дьявол с Богом борются («тут Дьявол с Богом борются, а поле битвы сердца людей»).
Оказывается, что сердце как духовный центр личности расколото в человеке грехопадением и в результате в нем стали уживаться как идеал Мадонны, так и идеал Содома. Метафизическая природа сердца человека по мысли Достоевского стала антиномичной. Это открытие Достоевский излагает устами героя. «Перенести я при том не могу, говорит Дмитрий, что иной высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским, в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину горит, как и в иные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил». Судьба героев Достоевского, зависит от того, кто победит в их сердцах. Герои гордые сердцем: Свидригайлов, Ставрогин, Федор Павлович Карамазов приходят к отрицанию Бога и бессмертия. Своеволие, бунт и сладострастие побеждает в их сердцах идеал Мадонны, и ведут их к гибели. Есть и другие герои у Достоевского, которые готовы принять искупительные страдания на земле, лишь бы спасти свою душу от гибели, вывести из ада. Достоевский показывает нам таких героев в лице Раскольникова, Дмитрия Карамазова. «Страдания принять и искупить себя им, вот что надо» - советует Раскольникову Соня (София - премудрость). Страдания, которые посылаются Дмитрию Карамазову проведением Божием, спасают его от своеволия и сладострастия, которые владеют его сердцем. Они открывают ему христианский смысл жизни, он принимает посланные ему искупительные страдания. «Никогда, никогда не поднялся бы я сам собой! Но гром грянул, принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь!». Достоевский утверждал и проповедовал, что только во Христа и бессмертие души является истинным смыслом и целью жизни человека, да и всего человечества. «Уничтожь в человечестве веру в бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь», - утверждает Иван Карамазов.
«По-моему, Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо», - говорит Иван своему брату Алешу, соблазняя его. Полагая своим умом и гордым сердцем, что Бога нет и все дозволено. Не случайно черт говорит ему: « Мы с тобой одной философии» - и это философия гордого сердца. Достоевский противопоставляет бунтующему Ивану смиренного сердцем человеколюбца Алешу. Он верит, что путь к Царству Божию хранится в сердце старца Зосимы. «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы и будут любить друг друга, и не будет не богатых не бедных, ни возвышаюшихся, ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово», - вот о чем грезилось сердцу Алеши - пишет Достоевский. Герои Достоевского, начиная от Сони Мармеладовой и князя Мышкина до Алеши Карамазова и старца Зосимы несут в своем сердце образ Христов через смиренную любовь к ближнему. В отличие от своевольной гордой плотской любви, которая является мучительной страстью и ведет к преступлению, как это происходит между Рогожиным и Настасьей Филипповной. Напротив, смеренная, кроткая и жертвенная любовь, по своей природе любовь спасает (Соня спасает Раскольникова). Эту смиренную любовь проповедует старец Зосима: «Взять ли силой или смиренной любовью?». Всегда решай: «Возьму смиренною любовью» - решиться так раз и навсегда и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное - страшная сила, изо всех сильнейшая, подобно которой нет ничего».
В проповеди смиренной спасающей любви старца Зосимы Достоевский воплощает идею «милующего сердца» преподобного Исаака Сирина, которая любит и милует всех и всю тварь Божию и плачет о ее спасении.
В лице старца Зосимы, Достоевский становится проповедником философии милующего и смиренного сердца, способного спасти мир. Это образ той любви, который заповедовал нам Христос в Евангелии: «Научитесь от меня, ако кроток и смирен сердцем и обрящете покой душам вашим».
2. Философия поющего сердца
Часто русскую религиозную философию называют «философией сердца». В отличие от европейской философии Декартовского рационализма («мыслю, следовательно, существую»), философии жизни Ницше («Человек - это воля к власти») и философии экзистенциализма (Сартр «Человек обречен на свободу») русская философия не антропоцентрична, а христоцентрична или теоцентрична. Она являлась путеводительницей к вере во Христа как мере всех вещей. «Направление философии зависит в первом начале своем от того понятия, которое мы имеем о пресвятой Троице», - писал И.Киреевский. Исходя из библейских и святоотеческих представлений о человеке как образе и подобии Божием, русские мыслители 19 и 20 веков обращались к душе и сердцу, видя в них духовно-религиозные основы жизни человека. Одним из известных русских религиозных мыслителей 20 века стал И.А. Ильин. Философию Ивана Ильина часто называют философией «поющего сердца». В своей одноименной книге «Поющее сердце» Ильин писал: «И все великое и гениальное, что было создано человеком - было создано из созерцающего и поющего сердца». Человечество, по его мнению, за последние два века, порвав с верой во Христа, попыталось создать культуру без веры, без сердца, без созерцания, без совести. И поэтому в 20 веке произошли катастрофы, войны, революции, крушение духовной культуры и создание материалистической цивилизации. И сегодня мы живем в эпоху бессердечной культуры, сердце и связанная с ним любовь изгнаны из современной жизни. «Великая беда современного человека, что он утратил искренность сердца». И.А. Ильин стал проповедником русского православного Возрождения. Как мыслитель он верил и утверждал, что русское возрождение должно начаться из любящего и поющего сердца. «Русская идея есть идея сердца. Идея созерцающего сердца. Сердца, созерцающего свободно и предметно: и передающего свое видение воле для действия и мысли для осознания и слова. Вот главный источник русской веры и русской культуры. Вот главная сила России и русской самобытности. Вот путь нашего возрождения и обновления». Русская идея, по мнению Ильина, утверждает, что главное в жизни есть любовь и что именно любовью строится совместная жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа. Эту идею русско-славянская душа издревле и органически предрасположенная к чувству, сочувствию и доброте, восприняла исторически от христианства: она отозвалась сердцем на Божие благовестие, на главную заповедь Божию и уверовала, что Бог есть любовь». В своей книге «Поющее сердце» Ильин утверждал, что царство Божие внутри нас появляется, когда мы обладаем поющим сердцем. «Есть только одно истинное счастье на земле - пение человеческого сердца. Сердце поет, когда оно любит, оно поет от любви, которая струится живым потоком из некой таинственной глубины и не иссякает и тогда, когда приходят страдания и муки. Тогда все остальное в жизни является не столь существенным: тогда солнце не заходит, тогда Божий луч не покидает душу, тогда Царство Божие вступает в земную жизнь, а земная жизнь оказывается освещенной и преображенной. А это означает, что началась новая жизнь, и что человек приобщился к новому бытию». В конце своей главной, вероятно, книги И.А. Ильин подытоживая ее, писал: «Человек с поющим сердцем есть остров Божий, его маяк, его посредник. Итак, на Земле есть только одно истинное счастье, и это счастье есть блаженство любящего и поющего сердца: ибо оно уже прижизненно врастает в духовную субстанцию мира и участвует в царствии Божием».
Разговорный английский за две недели
Отличие операционной прибыли от ebitda
Фондовооруженность - это обеспеченность персонала основными средствами
Незавершенное производство и полуфабрикаты собственного изготовления как особые объекты учета Классификация затрат по целям управления
Кролик на гриле В чем лучше замочить кролика на шашлык