Двое трое во имя мое. «где двое или трое собраны во имя мое

Толкования на Мф. 18:20 Свт. Иоанн Златоуст
идеже бо еста два или трие собрани во имя Мое, ту есмь посреде их
См. Толкование на Мф. 18:19
Свт. Кирилл Александрийский

Поскольку Христос получившим в удел учительство дает власть решить и связывать, а склонившиеся однажды к жажде истины не обращаются [к чему- то иному], следует страшиться гласов святых, даже если присутствует немного определяющих. Ибо и в этом удостоверил нас Христос, сказав, что будет верно необязательно то, что [определят] многие, но обетовал, что даже если и двое числом согласно по внимательном рассмотрении определят [что-либо], то исполнится. Ибо Я буду с вами, говорит Он, и буду определять вместе с вами, если только двое соберутся ради Меня; ибо действенно будет, говорит, не число собравшихся, но сила благочестия и боголюбия.

Фрагменты.

Прп. Иустин (Попович)

ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них

Господь Христос весь в Церкви, как глава в Своем теле. Все, что есть в Церкви, и все, что составляет Церковь собрано во имя Святой Троицы, а в частности: во имя Господа Христа. И – в первую очередь. Ибо Он приводит к Богу Отцу по всеистинному свидетельству Самой Истины: «никто не приходитъ къ Отцу, какъ только черезъ Меня» (Ин 14, 6). И еще: где двое или трое собраны во имя Мое, тамъ Я посреди нихъ (стих 20). В Церкви Господь Христос с каждым верующим, в частности с каждыми двумя или тремя, собирающимися во имя Его. Он в каждом члене Церкви. Действительно, с каждыми двумя или тремя в Церкви, среди них, всегда вся Церковь: все Апостолы, все Мученики, все Исповедники, все Преподобные, все Бессребренники, вообще: все Святые, ибо только «со всеми святыми» (Еф 3, 18), и через всех Святых, человек и есть член Церкви. Истина над истинами: в Церкви мы все – «одно тело», все – «один хлеб», все – «одна душа», все – «одно сердце», все – «один ум», все – «одна совесть», все – «одна вера», все – «одна Истина», «все – одно в Христе Иисусе», «все – сыны Божии верой Христа Иисуса», все – один народ, народ Божий, все – одна Церковь и на небе и на земле, и для Ангелов и для людей (Гал 3, 26–28; Рим 12, 4; 1 Кор 12, 12–28 Еф 4, 4; 1 Кор 2, 16; Еф 3, 3–19; Кол 1, 12–29).

Блаж. Иероним Стридонский

ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них

См. Толкование на Мф. 18:19

Блаж. Петр Хрисолог

ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них

Есть такие люди, которые предполагают, что с собранием Церкви можно не считаться, и утверждают, будто личные молитвы предпочтительнее молитв почтенного собрания. Однако если Иисус не отказывает ни в чем столь малому собранию, как двое или трое, то разве откажет Он тем, кто молится в собрании и совете праведных в Церкви? Веруя в это, пророк хвалится, что обрел просимое, и говорит: Славлю [Тебя], Господи, всем сердцем [моим] в совете праведных и в собрании (Пс 110:1). Всем сердцем своим славит Господа тот, кто слышит в собрании праведных, что все, что он просит, будет дано ему.

Некоторые, однако, пытаются под видимостью веры оправдать собственную лень, которая и побуждает их пренебрегать собранием. Они пропускают участие во всем рвении собрания, делая вид, что посвятили молитве время, которое потратили на свои домашние заботы. Предаваясь собственным желаниям, они принижают и отвергают Божественные установления. Эти люди разрушают тело Христово, расстраивают его члены. Они не дают развиться до полноты великолепия его христопо- добному виду - тому виду, который открылся пророку в духе и который он воспел: Вид Его - паче сынов человеческих (Ис 52:14)!

Верно, люди по отдельности имеют долг личной молитвы, но его они исполнять смогут только тогда, когда соединятся с этим совершенным телом и станут украшением его. Вот какая разница есть между славной полнотой собрания и тщетностью отделения, идущей от незнания и небрежения: в спасении и славе красота всего тела выступает в единстве всех членов; а вот отделение внутренностей ведет к мерзкому, смертоносному, несущему ужас разложению.

Проповеди.

Блаж. Феофилакт Болгарский

ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них

См. Толкование на Мф. 18:19

Евфимий Зигабен

Идеже бо еста два или трие собраны во имя Мое, ту есмь посреде их

во имя Мое, т.е. ради Меня, ради заповедей Моих, а не по какой-либо другой причине. Итак, где они соберутся по этой причине, там и Я посреди их, соединяющий и охраняющий их, и исполняющий их прошения. Не сказал: буду, но тотчас же есмь. Говорят же о Боге, что среди этих Он есть, а среди тех Его нет, не потому что Он ограничен (ибо Он не ограничивается никаким местом), но потому, что сила Его пребывает в людях достойных.

Лопухин А.П.

ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них

В кодексах D, Сиросинайском и у Климента Александрийского стих этот приводится в отрицательной форме: “ибо нет двух или трех собранных во имя Мое, у которых (близ которых) Я не был бы (Я не есмь) среди них.” Здесь указывается на церковный minimum. Христос истинно присутствует среди людей даже тогда, когда двое или трое из них собираются во имя Его.

В царствование византийского императора Юстиниана Великого, известного ревнителя православной веры, далеко от Константинополя, в африканской провинции, жил сборщик податей Петр. Он никогда не подавал милостыню нищим и считался очень жестоким человеком по отношению к слабым. Не было в его сердце Бога, поэтому он и жил, как все патриции того времени – наслаждался своим достатком, держал рабов и не думал о смерти, которая в конечном итоге все расставляет на свои места. Петр не думал об этом до тех пор, пока не повстречал на одной из городских улиц одного нищего.Сборщик податей вел осла, навьюченного хлебами, и в это время нищий поспорил со своими друзьями, что он сможет разжалобить немилосердного мытаря.Он подбежал к Петру и начал ему надоедать мольбой о помощи: «Подай, хозяин, ради Христа!» Но хозяин не обращал никакого внимания на калеку, не тронули его душу слезы просителя милостыни. А потом и вовсе разозлился – хотел найти камень и бросить со всей своей злобой в человека.Не имея под рукой ничего другого, Петр взял из мешка буханку хлеба и кинул ею в нищего, а тот ловко поймал, радуясь, что все-таки мытарь подал милостыню.

После такого поступка Петр очень тяжело заболел. Никакие доктора и лекарства не могли ему помочь. Неизвестная болезнь одолела мытаря и он уже лежал при смерти, когда ему явился Ангел-Хранитель и повел за собой на суд Божий. Там были весы, по одну сторону которых стояли Ангелы, по другую – демоны. И началось взвешивание добрых и злых дел Петра. Чаша с грехами была переполнена, потому что этот человек жил без веры Христовой. Но Ангел-Хранитель помог Петру и положил на чашу весов ту самую буханку хлеба, брошенную грешником в лицо нищему.
Тогда демоны исчезли. Одно доброе дело, совершенное неосознанно и поневоле, перевесило все тяжкие грехи. Это был хороший урок для Петра. Услышав слова Ангела о том, что он пока еще не умрет и должен будет наполнить чашу весов добрыми делами, мытарь покаялся, выздоровел и спустя некоторое время изменил свой образ жизни. В душе случился глубокий внутренний перелом – Петр распродал все свое имение, деньги раздал нищим, а сам ушел в добровольное рабство, избегая гордыни и славы.

Конечно, в наше время таких, как Петр, очень мало людей. Можем ли мы измениться подобно Петру и каждый день думать о том, что истинная пища для человека – это благодать Божия? Православные храмы постоянно напоминают нам о грядущей встрече с вечностью, поэтому они для нас – фундамент веры. «Чем больше церквей, тем меньше тюрем», – гласит народная мудрость. «Прииди и виждь». Любой из нас может войти в общение с Богом, освободить свою душу от тюремных уз пороков и страстей, не забывать о правильном пути, ведущим в Небесное Царство. (Мф.18, 20).

В солнечную погоду я наблюдаю благодатную картину. Когда едешь в центр Саранска, на утренней заре можно увидеть, как сияет златом большой купол собора святого праведного воина Феодора Ушакова. Взирая на Божию свечу, человек ощущает живую связь с Господом нашим Иисусом Христом, преображается. «Ты, Господи, светильник мой; Господь просвещает тьму мою», – восклицает царь Давид (2 Цар. 22, 29). Через храмы человек возжигает свою душу ради добрых дел и спасения.

Совсем скоро во всей своей красе засияют двенадцать куполов храма в честь святых равноапостольных Мефодия и Кирилла. Церковь во славу Божию будет одной из самых красивейших на мордовской земле, но предстоит еще приложить немало труда. В настоящее время бригада строителей готовится к установке армированного пояса для лучшего сопротивления стен постоянным деформирующим нагрузкам. Каменщик Денис Юрьевич Маглатий имеет украинские корни. Два его деда воевали на фронтах Великой Отечественной войны. Один из них погиб, а другой дед вернулся и обосновался в Мордовии. Он восстанавливал народное хозяйство, проработав достаточно долго директором крупнейшего саранского предприятия.

– Без веры жить нельзя, – говорит Денис. – Надо надеяться не только на себя, но и на Господа. Главное, чтобы мы тоже внесли свою лепту в богоугодное дело – строительство храма в честь святых равноапостольных Мефодия и Кирилла. Будущее покажет.

Денис Маглатий мечтает прийти со своим сыном на торжественное открытие церкви, поставить свечи за здравие и за упокой близких.

Ему в детстве дорогу к православной вере помогла найти бабушка Анна Савельева, прожившая 95 лет.

– Я у нее часто отдыхал летом в Ковылкине и видел, как она молилась перед иконой Божией Матери, – рассказывает Денис. – Хотелось бы строить побольше храмов, чтобы молодежь шла к Богу, а не пропадала от пьянства и других грехов. Да и в школах необходимо больше внимания уделять Православию, а то сейчас светские учителя, не разбирающиеся в Законе Божием, преподают поверхностно совсем другой предмет – «Основы православной культуры». Вера в Бога – это не культура.

Писатель Сергей Нилус в своей книге «На берегу Божьей реки» размышляет о духовном поиске человека: «Помни час смертный и вовек не согрешишь», – взывает к нам святая наша мать Церковь. «Вовек не согрешишь!» Слышишь ли, что говорит она? Забыли мы об этом, для всех неизбежном часе, и во что же грехами своими обратили мы теперь весь окружающий нас мир? Забыли думать о смерти, но она не забыла о нас и с силой ужасающей, все больше и яростнее день ото дня, час от часу все безжалостнее, вырывает она из рядов живых свои намеченные жертвы: война, голод, болезни, землетрясения, страшные и внезапные наводнения, общественные и семейные раздоры, доходящие до кровопролитий, в которых сыновья поднимают руку на отцов и матерей, брат на брата, мужья на жен, жены на мужей; междоусобная брань, в которой общественные отбросы и увлеченная богоборным учением обезумевшая молодежь наша в безумном ослеплении восстает на власть придержащую и на всех, кто живет по заповедям Божиим, а не по стихиям мира. Льется кровь потоками, и коса смерти пожинает такую обильную жатву, что сердце стынет от холодного ужаса. Наступают, по-видимому, времена, о которых верные христиане предупреждены грозным словом Святого Писания, что «до узд конских будет кровь тогда» и «если бы не сократились дни те ради избранных», то не было бы спасения «никакой плоти». И тем не менее, видят все это люди, видят все ужасы смерти, и мало кто думает о смерти; как будто, временно остающиеся в живых, одни они имеют какой-то, им одним известный, залог вечной жизни на земле и только те, которые умирали, предназначены к смерти. Нет, друг мой читатель, и тебе, и мне, и всему живущему на земле определено «единою умрети, а затем – суд». Не обманывает тебя Богом в тебя заложенное предчувствие вечной жизни: она тебе дана, но только по смерти, как семени, которое «аще не умрет, не оживет». Весь вопрос заключен в том, как умереть и как ожить? Умереть ли для вечной жизни в грехе и в муке греха или же для нескончаемой радости в блаженстве для правды, в вечном созерцании Источника всякой правды. Отца светов, Бога истинного?»

Как умереть и как ожить – все это подводит нас к очень важному осмыслению жизни. И именно через храм душа дает плоды, она приближается к Богу. А если не будет плодов, как это случилось с Петром на суде, тогда не оживем для вечной жизни, превратившись в ту самую смоковницу, которая по воле Спасителя засохла в назидание грешным людям. «И увидев при дороге одну смоковницу, подошел к ней и, ничего не найдя на ней, кроме одних листьев, говорит ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек. И смоковница тотчас засохла» (Мф. 21, 19).

- следующая .

"Где двое или трое соберутся во имя Моё, там Я среди них"... Сказано было в обществе, где человек редко оставался наедине с собой. Коллективизм знал про себя, что ненормален - не случайно в Библии все явления Бога совершаются, когда человек один, и это одиночество фиксируется и подчёркивается. В Святая Святых первосвященник входил в полном одиночестве. И тут вдруг - двое или трое... Коллективизм этого боится. Он потому и коллективизм, что не любит считать "два", "три". Коллективизм знает одно числительное: "все".

Правы люди, которые отвергают всякое собирание вместе в духовной жизни. Это вам не бревно таскать - один взял толстый конец, другой тонкий, и понесли, что один не доволокёт. Бог не бревно, Его носить не надо. Он Сам носит и выносит нас. В духовной жизни собирание вместе не облегчает задачу, а неимоверно усложняет её. Правда, Бог именно этого и хочет! Он помогает решать только нерешаемые задачи, а сидеть одному и сосать лапу собственной набожности можно и без благодати.

Не следует думать, что где Христос, там вокруг выжженное пространство. Где двое или трое христиан, там не только Христос. И это не так уж плохо: попытка создать чисто духовное сообщество чревата коллективизмом (о чем подробно Бонхоффер, ). Икону не пишут по воздуху, должна быть доска и левкас.

Образ собирания пшеницы (Мф. 3, 12). Собирание не только народа, но всех расточенных (Ио. 11,52).

Своеобразным аналогом к этому изречению является изречение Евангелия от Фомы : "Иисус сказал: Там, где три бога, там боги. Там, где два или один, я с ним ". Фразу в таком виде исследователи признают бессмысленной во всяком случае, первую половину. Однако, Гарольд Этридж (Attridge) изучив один из папирусов Оксиринха с текстом этого стиха в лучах ультрафиолета предложил другое чтение: "Где трое, там нет богов, где лишь один, там Я с ним". Возможно, что первая половина фразы критикует учение о Троице: мол, где говорят о трёх богах, там нет Христа. Исследователи склонны считать, что тут Евангелие от Фомы обнаруживает свою вторичность по отношению к каноническим евангелиям: коптский и греческий тексты Фомы очень уж расходятся (коптский как раз говорит о трёх богах), и можно предположить, что тут некий гностик отредактировал Мф. 18, 20, причём по-разному в разных вариантах. "Гностическое" здесь - презрение к толпе, даже к двум или трём. Иисус там, где монах - ведь "один" - это и есть на греческом "монах". Мысль, которая очень по сердцу индивидуализму, возглашающему: "Где двое или трое, там Бога быть не может". Как будто Бог - дородный мужик, который в метро занимает сразу три места. Бог и с шестью миллиардами так уживается, что Его можно не заметить днём с огнём. (Да Бога с огнём искать - вздор, ведь Бог - такой огонь, что наш человеческий задор лишь нас и ослепит, помешав заметить Солнце). Конечно, индивидуализм прав: Иисус не любит групповухи. Правда, есть некоторая тонкость: где двое или трое верующих во Христа, там уже не двое или трое, а именно один. Этого одного можно назвать "Адам" (или "Ева" - ведь могут быть и три верующих христианки), можно назвать "Церковь" (для женского роду) или "Кагал" (для роду мужского). Просто Иисус - такой стандарт: что Им ни измеришь, всё - одно.

Иисус появляется там, где собираются двое или трое, не потому, что двое человек сильнее одного, а потому что двое или трое слабее одного там, где дело касается духа. Брёвнышко отнести легче вдвоём, ненавидеть легче вдвоём (ненависть занятие сугубо материальное), а любить легче одному. Бывают соавторы в прозе, но не в поэзии. У отчётов о лабораторных экспериментах иногда полусотня авторов, но у теории относительности - один Эйнштейн. Самый лёгкий брак тот, в котором нет второго участника. Правда, многие с удовольствием променяли бы эту невыносимую лёгкость на иго бремени.

Так что абсолютно правы те, кто делает вывод, что в Бога глупо веровать коллективно. Сидеть в своей душе и не высовываться - хуже будет. Знаете юмореску про то, что пиво лучше женщин? Есть ещё вариант про то, чем онанизм лучше брака.

Если бы, конечно, не эти слова Иисуса. Нет, Спаситель не утверждает, что Он только там, где двое или трое. Монашество - святое дело! Заперся в санузле и помолился; такие санузлы специально называют "совмещённые".

Спаситель, что совсем плохо, не утверждает, что Он всегда там, где двое или трое. Может запросто и не прийти.

Люди мешают друг другу, а Бог мешает людей. Месить тесто сподручнее одному, играть на рояле тоже, но всё-таки дуэт или трио не случайно придумали. Человек месит тесто, Дух Божий делает хлеб Телом Христовым. О чем, собственно, просить людям, которые собрались вдвоём или втроём? О том, чтобы не поссориться, всё остальное приложится. Ну не о приросте же роста курса! Хотя, впрочем, почему бы и нет... Впрочем, прирост роста есть следствие, в конечном счёте, всё того - чтобы не поссориться. Вот Бог и мирит двоих, троих, четверых, да ещё китайцы, итого к обеду семь миллиардов, а вечером уже десять наберётся. Мирит, мешая, перемешивая, утрамбовывая и растягивая, ставя в печку и вынимая из печки. Людям друг с другом этогоделать категорически нельзя - это Божия прерогатива (не уверен, что такое "прерогатива" - наверное, что-то вроде ухвата, рогатины).

«Если согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего. Если же не послушает, возьми с собою еще одного или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово. Если же не послушает их, скажи церкви; а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь. Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе. Истинно также говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего небесного. Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». (Мф 18:15-20)

После двадцати четырех лет чтения Библии я впервые серьезно обратил внимание на троекратное повторение в этом отрывке «двух или трех». На это легко не обратить внимание, поскольку внимание наше сразу приковывается к загадочному утверждению «что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе», и мы начинаем рассуждать либо об «отпущении грехов», либо о том порядке, в котором, как нам кажется, Иисус заповедал «скандалить с братом своим». Но здесь не говорится ни о том ни о другом. Слова же о связывании и развязывании на земле и на небе важны, но их можно понять, только если поразмыслить о троекратном повторении «двух или трех».

Первое упоминание «двух или трех» кажется просто формальной ссылкой на Закон (Втор 19:15). Однако зачем бы здесь Иисусу могла понадобиться ссылка на Закон?.. Второе упоминание – на этот раз «двух» – интригует гораздо больше: «…если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего небесного». Причем из последующей фразы можно сделать вывод о том, что здесь их именно «двое», потому что третьим оказывается сам Иисус, который «посреди них» и просит вместе с ними.
Соответственно, третье упоминание является объяснением, почему «двое или трое» – это важно: «…где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них».

Но текст должен побудить читателя размышлять дальше, ведь возникает следующий вопрос: а почему Иисус посреди них? Это просто ни на чем не основанное произволение?

Для начала подумаем о том, что подразумевается в самой фразе о том, что Иисус может быть среди нас. По некоей «литературной привычке» очень хочется воспринять это просто как метафору. Но этого делать не надо. Потому что не надо «проглатывать», пропускать мимо своего внимания важное в евангельском тексте напоминание о том, что подлинное местопребывание НАВЕКИ ВОПЛОЩЕННОГО Иисуса – именно С НАМИ, среди нас («…се, Я с вами во все дни до скончания века» – последний стих этого Евангелия). Воплощенность Сына Божьего – воплощенность навеки – означает, что он пришел не для того, чтобы уйти, но чтобы пребывать В ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ всегда – в том числе в отношениях между людьми, в отношениях человека к человеку: «…так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф 25:40).
И здесь давайте сразу скажем о том, что прочитанный сегодня отрывок не об «отпущении грехов» и не о том, как правильно скандалить с братом своим. Этот отрывок о том, как с братом МИРИТЬСЯ. И примирение выступает здесь Законом Царства (ибо далее следует притча о царе, «который захотел сосчитаться с рабами своими», оканчивающаяся словами: «Так и Отец Мой Небесный поступит с вами, если не простит каждый из вас от сердца своего брату своему согрешений его»). Все же это как бы развертывает фразу из молитвы «Отче наш»: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Примирение с братом – неотъемлемое условие примирения с Богом, поэтому тема эта слишком серьезна, чтобы видеть здесь просто технический порядок – сколько раз приходить к брату, сколько человек с собой брать и т. д.

В центре отрывка действительно стоят загадочные слова «что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе». И нам надо увидеть, в чем же заключается здесь эта связь небес и земли. Иисус достаточно настойчиво подсказывает нам: в частности – упоминая Отца («если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего небесного», хотя мог бы сказать просто «будет им»). А мы уже говорили, что здесь есть намек на то, что в этом прошении Иисус сам себя мыслит «третьим» просителем. Таким образом вводится тема отношений Отца и Сына. И здесь мы подходим к разгадке всего.

Нас интересовало – почему Иисус обязательно будет среди «двоих или троих». Мы видели условие – эти двое или трое должны быть собраны во имя Христа. Но это условие не объясняет, ПОЧЕМУ Он будет среди них. Зато это условие должно напомнить нам, кто такой Христос (во имя кого же, собственно, мы собираемся). Христос – воплотившийся Сын Божий, а само воплощение возможно потому, что человек – не только творение Божье, но Его образ и подобие. А отношения между людьми – и это ключевой момент – могут или должны быть в идеале отражением отношений между Отцом и Сыном.

Вот он ответ: взаимосвязь небесного и земного, их взаимоотражение, предполагаемое во фразе «что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе», – это та взаимосвязь и то взаимоотражение, которые реализуются во взаимоотражении отношений внутри Троицы и отношений людей друг с другом. Двое или трое – не случайная цитата из Закона, а тонкое указание как на отношения Отца и Сына («двое»), так и на отношения внутри Троицы как таковой («трое»). Параллель эта действительно тонкая, не на уровне догматической формулировки; она рассчитана именно на размышление человека – о природе единства со Христом, единства между людьми, а значит, неизбежно – о единстве Отца, Сына и Духа Святого. Выход на эту тему именно неизбежен – для всякого, кто читает данный отрывок и при этом держит в памяти весь контекст библейского канона (ниже процитируем Евангелие от Иоанна).

Отрывок не только не об «отпущении грехов», не только не о «порядке в церкви», но даже не о «ВЛАСТИ связывать и развязывать». Отрывок, как мы сказали, о примирении. Но примирение с братом оказывается как минимум отражением примирения с Богом, а как максимум – они тождественны. Быть «зеркалом» Бога, быть «зеркалом» внутритринитарной любви – не власть, но привилегия.

Итак, Иисус может быть среди нас потому, что наши отношения могут отражать отношения в Троице, а эти отношения есть совершенная любовь и совершенное единение («Я в Отце Моем, и вы во Мне, и Я в вас» – Ин 14:20).

В тексте есть и некоторые интересные нюансы. Например, обращают на себя внимание слова «ПРИОБРЕЛ ты брата своего». Брат приобретается благодаря подлинному примирению, а не благодаря поверхностному формальному общению. Даже на психологическом уровне мы знаем, что примирение после ссоры дает больше для дружбы, чем ровные, но ни к чему не обязывающие отношения. Но здесь речь должна идти не о психологических смыслах. На самом деле подлинное братство между людьми возможно лишь в результате подлинного примирения, ибо в глобальном смысле мы нуждаемся в примирении всех со всеми. Грехопадшесть человеческих отношений означает, что человек человеку волк, а вовсе не друг, товарищ и брат.

Еще на один момент хотелось бы обратить внимание: в тексте можно споткнуться о слова «а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь». Но что означали «язычник и мытарь» для Христа? С мытарями он любил «есть и пить», а язычник для Него – потенциальный (будущий) гражданин Царства. Иными словами, ни о каком подлинном отвержении здесь не может идти речи. Не желающий примирения оказывается всего лишь «еще-не-братом» во Христе, а просто ближним, которого нужно любить как самого себя. Ибо стих, непосредственно предваряющий отрывок, таков: «…нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих».

1 ноября 2017 Сергей Волконский

В своих мемуарах князь Сергей Михайлович Волконский (4 мая 1860 г. - 25 октября 1937 г.), театральный деятель, режиссёр, критик, сын первой русской женщины-богослова Елизаветы Григорьевны Волконской, вспоминает события начала ХХ века. Читая православных публицистов, слушая православных проповедников сегодня, мы видим – уроки прошлого так и не выучены, ошибки и преступления не осмыслены.

Михаил Александрович Стахович, брат моего покойного приятеля, осенью 1902 года прочитал на миссионерском съезде в Орле доклад о свободе вероисповедания. Михаила Стаховича я знал очень мало и никогда не подозревал в нем «единомышленника». В то время он был Орловским губернским предводителем дворянства; впоследствии он стал видным членом Государственной думы. Его речь прокатилась из конца в конец земли русской; она произвела впечатление бомбы; о ней говорили и в иноземной печати. Я в то время был во Флоренции, погружен в свои записки по тем же вопросам. Узнав о совершившемся из русских газет, я восчувствовал прежде всего сильную радость при мысли, что я не один, что человек решился и нашел случай вынести эти вопросы на арену общественного обсуждения.

Понятен прилив интереса, но прибавлялся для меня новый интерес: как отзовутся на речь Стаховича? Как откликнется духовенство, что сделает правительство, что скажут газеты? Ведь это же в первый раз люди приглашались высказаться. Каждый день я прочитывал все, что относилось к этому делу; газеты, журналы, письма с родины были полны речью Стаховича, и все это заполняло страницы моих тетрадок. На основании всего этого накопившегося материала я по приезде в Петербург составил доклад, который предназначался в Религиозно-философское общество, в то время Победоносцевым скрепя сердце разрешенное. (…) Доклад мой был напечатан в журнале «Новый путь» за 1903 год в протоколах заседаний Религиозно-философского общества.

В сентябре 1902 года перед собранием учителей и ревнителей Христовой церкви и Христова учения один человек произнес слово.

Он высказал, что несправедливо преследовать человека за то, что он верит так, как ему верится, а не так, как другие хотят, чтобы он верил; что жестоко наказывать человека за его религиозные убеждения в надежде, что наказание может просветить заблуждающегося; что позорно насильственными мерами пополнять стадо Христово; что для самих представителей церкви тяжело - должно бы быть тяжело - сознание такого положения вещей, при котором паства их рядом с людьми искренно верующими, переполняется людьми, причисляющимися к господствующему вероисповеданию ради тех преимуществ, коими оно обставлено; что не может пастырь радоваться многочисленности своей паствы, верить в искренность ее, когда принадлежность к этой пастве обставлена житейскими обеспечениями и приманками; что, наконец, для пасомых, для мирян не может не быть тягостным такое положение, при котором подвергается сомнению искренность каждого православного, ибо каждый православный в ответ на свое исповедание веры рискует услышать насмешливое восклицанье: «Да, как бы не так. Так мы и поверим, что вы по убеждению православный; докажите, что вы по свободному выбору сердца исповедуете православие, а не ради благ земных. Вот такой-то, например, - верю, что он по убеждению: он страдает в своей службе, он страдает в своих гражданских правах, потому что он католик; но он не хочет быть иным - верю в искренность его убеждений.

Вот этот человек страдает в правах гражданина, семьянина; он влачит свои дни в изгнании, оторванный от детей, потому что он сектант, но он предпочитает все сносить, чем умереть в другой вере, - верю в искренность его убеждения. А вы, под прикрытием закона, под охраной власти, тоже уверяете, что вы по убеждению. Извините. Вот когда вас начнут преследовать, как других, или когда другие сравняются с вами, ну тогда мы поговорим об убеждении, а до тех пор не поверю; вы православный страха ради иудейского».

Вот под каким нареканием поставлен, собственно, каждый православный в России. Только человек вполне безразличный к вопросам духовной жизни может не страдать от подобного положения вещей и не чувствовать оскорбительности и жестокости его.

Содействовать разъяснению этих вопросов в духе учения Христова - обязанность каждого из нас, тем более пастырей и миссионеров церкви. Первый и существеннейший к тому шаг - ходатайство об отмене уголовной кары за отпадение от господствующего исповедания.

Таков смысл слов, которые произнес на Орловском миссионерском съезде один, как его впоследствии назвали, «светский, посторонний съезду человек». Буря, поднявшаяся вокруг этой речи, длилась более двух месяцев и уже в последние дни, к сожалению, утихла, прекращенная цензурными распоряжениями. (…)

Я начал со дня появления первой газетной заметки отмечать все, что мне по этому поводу попадалось в печати. Составилась как бы летопись вопроса с критической оценкой слов и событий, с примерами, анекдотами и пр.

Прежде всего несколько фактов. (…) В прошлом году я ездил в Варшаву. Дорогой читал местные газеты. В большинстве номеров, то из одного города, то из другого, в отделе «происшествий» попадались известия вроде следующего: «Такого-то числа, по улице такой-то, в доме номер такой-то полицией обнаружено собрание человек в двадцать пять, сошедшихся для чтения Св. писания и для молитвы. Имена их переписаны, и виновные будут привлечены к ответственности». Один представитель судебного ведомства мне передавал, что в протоколе одного исправника значилось, что у задержанных «отобрана книга, именуемая Евангелие». Стало быть, теперь это даже не скрывается; об этом печатается среди краж со взломом и мошенничеством. «Идеже двое или трое собраны во имя Мое», - тут и городовой.

Года два тому назад мне пришлось видеть кипу прошений от разных лиц, так или иначе пострадавших за веру. Запомнились мне два. Одно от бывшего фельдфебеля, сектанта; просит вернуть двух отобранных у него дочерей, сданных на воспитание чужим людям в православную семью в соседнем селе. Другое прошение семидесятилетнего старика сектанта, два года как высланного из Курской губернии на Кавказ: просит позволения вернуться, чтобы умереть на родине. Это третье его прошение на Высочайшее имя…

Один вновь назначенный генерал обходит свою часть; около обоза видит бравого с седыми усами фельдфебеля:

Сколько лет на службе?

Сорок, ваше превосходительство.

Отчего же до сих пор при обозе?

Виноват, ваше превосходительство, к сожалению, я католик.

Вот что произошло в одной из западных губерний летом 1902 года. Об этом говорилось в местной газете и перепечатано в одной из столичных. Двадцать человек крестьян, «обнаруженных», были привлечены к ответственности. У мирового судьи они назвали себя баптистами. Но судья усомнился: а может быть, штундисты? Это далеко не то же самое «по последствиям». Как разобраться? В самом деле, решение таких вопросов требует чуть ли не богословских сведений, которых образовательный ценз мирового судьи, во всяком случае, дать не может. И вот на суд в качестве эксперта приглашается священник. Экспертиза признает обвиняемых баптистами. Баптисты официально разрешены, и потому они от «ответственности» избавлены.

Однако «дело» тем не кончилось. Хорошо не помню, каким образом и в силу чего, но вопрос пошел на рассмотрение высшего начальства. И вот - следующее разъяснение. «Баптисты действительно разрешены, но баптисты - немецкая секта, разрешается немцам, русских же баптистов с точки зрения закона не может быть: такие-то подсудимые не баптисты, а выдают себя за таковых, будучи на самом деле штундистами, а потому ответственности должны подлежать». И они были оштрафованы по 18 рублей каждый. Здесь еще более, чем самый факт оштрафования, ужасна аргументация: «русских баптистов не может быть». Да я завтра сделаюсь баптистом, разве я перестану быть русским? Я понимаю, если бы баптисты были какой-нибудь политической партией на пангерманской подкладке; тогда бы, конечно, русский, сделавшись баптистом, тем самым переставал бы быть русским. Но религиозные верования разве снимают национальность? И как же запретить человеку причислять себя к тому или иному верованию? И кто же здесь, наконец, судья? Для диагноза физической болезни нужен посторонний эксперт, но о вере своей свидетельствует человек сам.

(…) На каждом шагу можно встретить в газетных некрологах выражения вроде следующего: «Покойный был по крови и по вере совершенно русский». Все это читают, повторяют, и никто не видит всю несообразность подобного сочетания слов, как - «русский по вере». Во-первых, если уже признавать, что верою определяется национальная принадлежность человека, то в силу той же самой веры покойный с таким же успехом мог бы быть - по вере - совершенный грек. Но как же не понять, что это есть бессмысленное сочетание слов: по вере, по религии - и потом название национальности. Ведь это из двух разных областей, это все равно что связать существительное из ботаники с прилагательным из зоологии. «По религии совершенно русский», «по религии испанец», «по религии бельгиец» - это то же самое, что «весом совершенно зеленый», «цветом совершенно квадратный». К сожалению, такое искажение мышления воспитывается в нашем обществе систематически и поддерживается неустанно и печатью, в особенности так называемой «охранительной», и духовной литературой, и администрацией.

(…) Смешение понятий внедряется в общественном сознании все более и более. Только православный - истинно русский; неправославный уже ненастоящий патриот. Недавно один господин в газетах защищался против того, что его назвали поляком. «Правда, мой род польского происхождения, но уже мой дед»… Вы думаете, что? Говорил по-русски, а по-польски не говорил? Или переселился в центральные губернии, или проливал кровь свою за русское отечество? Одним словом, доказал свою принадлежность к русской народности? Нисколько: «Мой дед уже похоронен в выстроенной им православной церкви». Логика: мой дед православный, ergo - я русский. Переходящий из православия в другую веру не только отступник от своей церкви, но предатель родины, а человек, поднимающий голос за непреследование других религий, - потрясатель основ…

Позволю себе привести пример, ценный в том отношении, что в нем одинаково выступают и корень зла с особенной ясностью, и последствия его в каких-то прямо трагических размерах.

Во всеподданнейшем отчете обер-прокурора Святейшего Синода за 1898 год есть отдел об определении вероисповедной принадлежности бывших униатов (в главе III, озаглавленной «Об утверждении веры и благочестия»). Оказывается, человеку, если он бывший униат, не дано право иметь свое суждение о том, к какой вере он принадлежит, а это определяет и решает за него Холмско-Варшавское епархиальное управление, которому преподаны в 1892 году «руководственные правила». Кто недоволен своей классификацией, может пожаловаться в Святейший Синод. «Означенные жалобы подаются в двухмесячный срок со дня объявления просителям решения епархиального начальства». Те, которые за уничтожением унии все-таки желают записаться в католики, называются «упорствующими». Таких «упорствующих» в отчетном году было, по всеподданнейшему отчету, 83000 душ обоего пола.

Это - официальное признание; но, по словам одного местного архиерея, их более 122000. Нравственная тяжесть всего этого увеличивается практически еще тем, что католический священник, совершивший требу над упорствующим, подвергается ответственности как за совершение требы над православным. Целые поселения в Западном крае лишены церковной помощи. В одной губернии было еще два года тому назад (не знаю, как сейчас) одиннадцать католических приходов без священника. Люди рождались и умирали как скоты. (…) Все это положение вещей вырастает на почве смешения религии и национальности, так как во всех административных мероприятиях кладется в основу тот принцип, что поляки могут быть католиками, а русские должны быть православными.

(…) Теперь перейдем к полемике, вызванной орловским инцидентом.

С самого начала стало заметно стремление свести вопрос с его настоящей почвы и завести спор не о вопросе, а вокруг него. Первый фазис полемики был политический; даже того менее - фазис определения полицейской благонадежности говорившего. Помещик Нилус кричал в «Московских ведомостях», что Стахович - Робеспьер; Суворин в «Новом времени» клал руку в огонь, что он не Робеспьер.

Со статьей преосвященного Никанора в «Московских ведомостях», где доказывалось, что совесть - судья, судья же ограничен законом, следовательно, «сказать - свобода совести значит сказать абсурд», вопрос переносился на философскую почву. Епископу Орловскому возражал Розанов, философ, критик, публицист. И вот мы стали свидетелями, собственно, неслыханного явления: в одном из основных вопросов религиозной жизни светские люди принимались поучать духовных пастырей. «Светский, посторонний съезду человек» поднял вопрос о свободе вероисповедания перед синклитом пастырей почти в тот момент, когда они уже собирались расходиться. Они объявили, что не могут принять предложение докладчика об отмене уголовных наказаний по преступлениям против веры не только «по несоответствию его с задачами съезда, но и по существу». Церковь в лице своих представителей, таким образом, сперва как бы уклоняется отвечать, а затем устами епископа прямо отвечает отрицательно; она не только осуждает стремление к свободе совести, она ее самой не признает.

Среди всего этого психология православного духовенства мне представляется в некотором роде трагической. Ему во всеуслышанье, всенародно предъявляются факты насилия, совершаемые во имя той веры, коей оно есть провозвестник, факты, не только с его ведома совершаемые, но, согласно закону, по его инициативе возбуждаемые, и оно, духовенство, не может осудить тот принцип, в силу которого насилия творятся, не может - вследствие своей зависимости от светской власти. В душе, может быть, многие (даже, может быть, и каждый) возмущаются и сожалеют, что им приходится быть пособниками, - но нельзя, начальство приказало так поступать, а раз мы так поступаем, то надо же и обставить свои поступки; начальство требует: говорите, пишите, доказывайте, что поступки ваши правильны.

И вот создается литература, отчасти заготовленная на все случаи вперед самим начальством, - «понеже, - как говорил Петр Великий епископам Синода, - не всяк епископ слово чисто сложить может», - отчасти составленная из писаний по каждому данному случаю, либо по приказанию, либо от себя, усердствующим автором. Два типа писаний наблюдается в этой литературе, два приема. Или фактическая сторона уменьшается до минимума, сводится до размеров «прискорбного случая», в котором почти сходит на нет (батюшка, говорящий, что «не говорил», или «не так» говорил, или «не там»); или вопрос переводится на отвлеченную почву, где, для отвода глаз, пускается в ход такой аппарат философских терминов вперемежку с елейно-умиленными, что в этой смеси все пути мышления теряются и, что называется, все концы в воду.

Все, что пишется и печатается в этом духе, не может быть выражением взглядов всего духовенства. Это видно и из разговоров, и из того немногого, что иногда проникает в печать. И вот где трагизм целой корпорации, поставленной между требованиями и побуждениями совести. Смотрит ли священник на свое служение с точки зрения «жены и малолетних детей» или служит по убеждению, ему одинаково должно быть стыдно и невыносимо от той роли, которую его заставляют играть, и положение его трагично. Но орловским инцидентом трагизм обострен до последней степени. Все ждут, смотрят, вопрошают… Что отвечать священнику?

(…) Что не все священники отмалчиваются, а с другой стороны, не все говорящие думают согласно образцу, утверждаемому «охранительной печатью» и «Миссионерским обозрением», тому пример письмо священника Черкасского в «Петербургских ведомостях»:

«Не тяжело ли для всей нашей Русской земли и для нашего православия, что мы, вступая в XX век, до сих пор не можем отрешиться от обычая преследовать тех людей, которые не одинаково с нами мыслят, веруют и исповедуют иную веру? У нас отменено рабство телесное, но неужели можно спокойно смотреть на порабощение духовное?.. Если человек есть действительно свободное, разумное существо, то дайте же ему возможность свободно избирать веру и исповедовать ее. Не преследуйте его, если он совсем отказывается от внешнего исповедания веры, или переменил ее на другую».

Статья священника Черкасского - второе слово из среды духовенства в этом направлении. Было еще коротенькое скромное письмо в «Новом времени» под инициалом «У», в котором смелый батюшка заявляет, что преосвященный Никанор ошибается, а г. Розанов пребывает в полном согласии с апостолом Павлом.

К сожалению, в печати эти два голоса остались единственными из духовенства. Все остальное было в совсем ином и, должен сказать, безотрадном духе; и безотрадно не только направление, а самые способы мышления, приемы полемики. (…) Все, что появлялось на страницах «Московских ведомостей» за подписями Рождественских, Знаменских, Симанских и других, ряд возражений, опубликованных в «Орловском вестнике» и перепечатанных в других газетах, все это канцелярское богословие - какая-то логическая немощь, облекающаяся в елейно- благолепную церковность на подкладке политической благонадежности.

Эта последняя нота так сильна, что она пробивается сквозь всякую другую аргументацию, лезет вперед, и теперь уже не только всякий церковный, но всякий философский вопрос на богословской почве превращается в вопрос полицейско-политический; это какой-то заколдованный круг, из которого никто выйти не может и в который непременно всякого хотят втащить. Вселенская церковь Христова больше не упоминается, христианство упоминается не в смысле доктрины - «вы мыслите, чувствуете по- христиански или не по-христиански», - но в смысле организации, корпорации, и тут в смысле тела Христова нам говорят только об одном: русская православная церковь, и всякий вопрос, возникший на почве религиозной, переводится на почву «русскости».

Все пускается в ход, чтобы это смешение понятий не только укрепить, но как бы освятить свыше. Уже апостолы, видите ли, знали, намекали, предвидели, предсказывали. Апостол Павел говорит, что антихрист придет, когда будет взят из мира «удерживающий». Оказывается, под «удерживающим» апостол разумел русское самодержавие. В Апокалипсисе говорится о Деве с Младенцем во чреве. Оказывается, что эта Дева - православие, а Младенец во чреве - Россия. Что же удивительного, что, с одной стороны, простой народ говорит: «Известное дело, все святые говорили по-русски», - а с другой стороны, г. Скворцов в январском номере «Миссионерского обозрения» называет требование свободы и непринуждения в делах веры подкопом под русскую государственность. Можно спорить против мнений, нельзя спорить со смешением понятий…

Через месяц после орловского инцидента появилась проповедь отца Иоанна Кронштадтского. Выписываю то, что было в газетах.

«В наше лукавое время появились хулители святой церкви, как граф Толстой и в недавние дни некто Стахович, которые дерзнули явно поносить учение нашей святой веры и нашей церкви, требуя свободного перехода из нашей веры и церкви в какие угодно веры.

Что это такое? Отречение от христианства, возвращение к язычеству, к одичанию, к совершенному растлению нашей природы? Вот куда ведут наши самозванные проповедники.

Нет, невозможно предоставить человека собственной свободе совести потому именно, что он существо падшее, растленное, и у человека страстного и совесть грешная, и свобода растленная, а у иного и совсем сожженная.

Благодаря проповедуемой ныне Стаховичами свободе совести многие стали совсем жить без совести: юноши, женский пол, мужья и жены, торговые аферисты, банкиры, - отсюда жалкое растление многих.

Вообще жизнь утратила у многих христианский характер и стала хуже языческой. Отсюда происходят убийства, самоубийства, частые поджоги; отсюда неповиновение детей родителям, юных старшим, подданных начальству. Выходит все наизнанку…

Вот свобода совести к чему приводит».

(…) Малое знакомство публики с терминами и безразборчивое с ними обхождение полемистов внесло немало туманности в полемику. Епископ Никанор и отец Иоанн прямо употребляют слова «свобода совести» в смысле «распущенность»; за ними и многие другие отождествляют требование свободы исповедания с требованием безнаказанности за всякие бесчинства и изуверства. На это даже и отвечать не приходится: пусть говорящие проверят сами себя.

Наконец вышел знаменитый ноябрьский номер «Миссионерского обозрения». В нем целый отдел посвящен орловскому инциденту. Статьи расположены в следующем порядке: 1. В. А. Тернавцева «Вопрос о свободе совести на Орловском миссионерском съезде». 2. Текст доклада Стаховича. 3. Епископа Никанора «Свобода совести как христианская основа». 4. Священника-миссионера Потехина «В чем находят себе оправдание меры государственного принуждения и воздействия на раскольников и сектантов». 5. Воронежского епархиального миссионера Т. Рождественского «Свобода совести и русское законодательство о сектантах». 6. Краткий свод словесных возражений тамбовского миссионера Айвазова, Тернавцева и редактора «Миссионерского обозрения» В. М. Скворцова.

Странное впечатление производят все эти статьи. Они снабжены, если можно так выразиться, всею оболочкой серьезного исследования, но на самом деле под оболочкой внешних приемов я напрасно ищу одного ясного, точного положения: все шатко, туманно, приблизительно, не говоря уже о противоречиях. Одно общее все-таки ощущается у всех этих авторов, одно ясно выраженное положение. Приведу его со слов священника Потехина, который выражает его наиболее просто, реально и, будем иметь смелость назвать вещи их именем, - наиболее цинично:

«Мы благословляем государственную власть в России, которая, начиная от помазанника Божия, благочестивого царя нашего, и кончая слугами его, всеми этими губернаторами, судьями, исправниками, становыми и урядниками, - так ненавистными «свободной совести» пропагандистов, - идет на помощь церкви, препятствует свободе отпадения и совращения и дает время пастырям и пасомым их исправиться и укрепиться, чтобы они наконец вошли в свою силу и просвещали бы, и охраняли бы, и спасали бы охраненное ими стадо Божие». Итак, государство путем запрещений своих под страхом уголовных кар сберегает паству церкви до каких-то неизвестных времен, когда она «наконец» «оправится» и уже сама будет заниматься ими.

Развивая свою мысль о «провиденциальном» значении государственной власти, священник Потехин договаривается до того, что будто бы «даже во времена гонений, когда государство стремилось разрушить церковь, даже в те времена эта самая власть в силу собственного принципа закономерности обуздывала народные движения против христианства и не давала врагам его со свободной совестью… до конца губить церковь Христову».

И оказывается, что только благодаря заботливости языческих правителей, гонителей христиан, церковь спасена от гибели. «Язычники, иудеи, магометане вовне, - продолжает священник Потехин, - и бесчисленные еретики внутри церкви, все они, по человеческим понятиям, могли много раз разрушить церковь Христову, и все они были сдерживаемы рано или поздно «законом», мерами власти государственной, которая, сознательно или бессознательно, это другой вопрос, в своих собственных интересах или в интересах церкви, сдерживала совершение величайшего после грехопадения прародителей и распятия Христа на кресте беззакония - разрушение церкви Христовой ».

(…) Кажется, еще ни один церковный писатель не договаривался до того, что если врата адовы не одолели ее, то этим церковь обязана между прочим Нерону и Диоклетиану…

Итак, несокрушимость церкви обеспечена (так нас учат наши пастыри церкви) властью государственной, покоится на начале человеческом, земном, преходящем. Можно ли серьезно подойти к какому-либо выводу, выросшему на подобном основании? Можно ли серьезно говорить о вопросах церкви с теми, кто сам о ней так говорит? Очевидно, нет, ибо это разговор о разных предметах. То, что они называют церковью, это нечто ими самими сочиненное, ими составленное и объясненное, но уже совершенно не то, что действительно есть церковь. Нельзя же в самом деле верить, что при перемене государственного строя в той или иной стране рухнет Вселенская Христова церковь. То, что построено на государстве, что на земных началах утверждено, то, конечно, испытает преходящесть всего земного, но Вселенская церковь не рухнет - по крайней мере это обещано, хотя священнику Потехину обещание это и не кажется вполне надежным и много раз, по его мнению, церковь висела на волоске. Убедить отца-миссионера в неосновательности его опасений, конечно, трудно, но еще труднее видеть в церкви, о которой он говорит как о спасенной от гибели мерами государственной власти, ту церковь, о которой сказано, что врата адовы не одолеют ее. Когда мне это скажет чиновник департамента, я ему скажу: «Виноват, вы не знаете, что такое церковь, вы заблуждаетесь». Но когда мне это или подобное вышеприведенным изречениям говорят пресвитеры и епископы, то я им говорю: «Вы знаете, что такое церковь, но вы ее искажаете».

(…) Во всякой стране, где есть церковная цензура, то есть цензура церкви без вмешательства гражданской, такие писания были бы осуждены как противоречащие свидетельству церкви о самой себе. Да и весь упомянутый номер «Миссионерского обозрения» производит впечатление какого-то отречения церкви от самой себя ради чего-то другого, якобы более общего.

(…) Ясности! Ясности! - восклицаешь все время, читая наших полемистов. Епископ Никанор находит, что о свободе совести нельзя даже говорить, потому что это есть логический абсурд; отец Иоанн Кронштадтский говорит о свободе совести как о чем-то, что у нас уже существует, и перечисляет ее пагубные последствия; г. Тернавцев утверждает, что свобода совести переходит в свободу от совести, считает ее, значит, логически возможной, но нравственно нежелательной; священник Потехин считает выражение «гонитель свободы совести» клеймом для христианина, значит, признает свободу совести чем-то уважительным, чего преследовать и отнимать нельзя; по мнению миссионера Айвазова, отделение церкви от государства подобно отделению души от тела и «не может возбудить сочувствия с нашей стороны»; по мнению «Церковных ведомостей», от такого отделения церковь только бы выиграла (как известно, она «жертвует собой»).

Света! Мы молим о свете. Только не оттуда он, кажется, брезжит, откуда мы вправе ожидать его.

«На предложении Стаховича, - говорит Тернавцев, - необходимо остановиться с большим вниманием, потому что почти вся образованная Россия думает так же, как он». Да, и в этом наша надежда. И мы признательны г. Тернавцеву, что он взял на себя труд подсчитать нас; если бы это сделал один из нас, его бы, вероятно, обвинили в самообольщении. Но г. Тернавцев забыл присоединить к образованной России ту «необразованную», которая самою жизнью и понесенными за веру страданиями научена если не думать, то, во всяком случае, чувствовать так же, как мы.

«Совесть человеческая единому Богу токмо подлежит, и никакому государю не позволено оную силою в другую веру принуживать». Мы уповаем, что наступит день, когда эти слова Петра Великого будут выражать собой не теоретическое пожелание, а подтверждение практического порядка вещей в нашем отечестве. Всякая попытка оправдать противное идет вразрез с духом христианства и ведет к искажению понятия православной церкви. Если сами представители священства принимаются за такого рода задачу, то это только доказывает внутреннюю слабость церкви, вынужденной цепляться за постороннюю помощь и прибегать к чужим мерам, чтобы заменить бессилие своего меркнущего авторитета. Вернет же себе церковь свой авторитет только тогда, когда будет признана ненормальность ее канонического положения в России. А сейчас ненормальность больного организма объявляется нормальной, и ложными теориями силятся эту ненормальность оправдать. Это может усыпить умы, но не может излечить больного организма. Мы больны. Россия больна, и, что хуже всего, больна духом. Для оздоровления ее одно только средство - освобождение духа в делах веры от вмешательства недуховной власти и возвращение церкви утраченного авторитета. Считаю это главной, существеннейшей, более того - единственной реформой. Не хочу сказать, что когда это будет, то настанет золотой век, но пока этого не будет, все другие реформы - напрасная трата сил.

(…) Перечитывая эти строки, написанные двадцать лет тому назад, и сейчас еще задыхаюсь от тогдашнего угара. Кричит разум, совесть вопиет, и встает на дыбы все внутреннее существо. Ясно становится, что не могла держаться такая ложь; она должна была рухнуть. Но в мире нравственном зло, которое рушится путем уничтожения, а не путем врачевания, приводит к обратному результату - как отражение в воде опрокидывает колокольню; и физический принцип возмещения превращается в нравственный принцип возмездия.

Сейчас мы проходим через период возмездия, и, как всегда бывает, страдает огромное большинство людей неповинных. Против возмездия ополчаться нельзя, его можно только сносить: чем глубже причина, тем неизбежнее последствие. Но возмездия ниспосылаются не ради одного только наказания, а ради возрождения. Условие возрождения - осознание причин, осознание своего греха. Есть ли в нас это осознание? Сомневаюсь. Я думаю, что в этих вопросах если произошел сдвиг, то очень незначительный в смысле численности; опасаюсь, что люди, покинувшие Россию и там, за рубежом, работающие над «восстановлением», понимают это восстановление в цельном смысле этого слова. Боюсь, что, выйдя за пределы родины, они только переменили место и унесли с собой все то самое, чем жили прежде, - без разбора, без проверки, без переоценки. И в поклаже их остались невытравленные зародыши, невырванные корни старых неосознанных грехов, старой, ими не ощущавшейся болезни. Заставить людей ощутить болезнь своего миропонимания, заставить почувствовать присутствие разлагающегося яда в том, из чего они хотят строить, есть обязанность всякого, кто сам - это чувствует. Вот почему счел долгом своим дать место на этих страницах тому, что затемняло нашу жизнь в те минувшие годы, об исчезновения которых столь многие сокрушаются.

Большевизм смахнул все прошлое - с тем хорошим, что в нем было, но и с тем плохим, что в нем было. Сокрушаться об исчезновении хорошего - бесполезная трата чувствительности; но осознание плохого, оценка его и закаление себя в ненависти к этому плохому - есть воспитательный долг тех, кто хочет работать над восстановлением достойного отечества. Не для того большевизм все опрокинул, не для того на месте лицемерия поставил цинизм, чтобы мы на пустом месте этого цинизма восстановляли лицемерие. (…)

Иллюстрация: Михаил Стахович, прот. Иоанн Кронштадтский, Сергей Волконский