Автопортрет

Леон Николаевич Бакст (настоящее имя - Лейб-Хаим Израилевич , или Лев Самойлович Розенберг ; 1866-1924) - российский художник, сценограф, книжный иллюстратор, мастер станковой живописи и театральной графики, один из виднейших деятелей объединения «Мир искусства » и театрально-художественных проектов С. П. Дягилева .

Биография Бакста

После окончания гимназии учился вольнослушателем в Академии Художеств, подрабатывая иллюстрацией книг. В 1889 г. художник впервые экспонировал свои работы, приняв псевдоним - сокращенную фамилию бабушки по материнской линии (Бакстер). 1893-99 гг. он провел в Париже, часто наезжая в Петербург, и упорно работал в поисках собственного стиля. Сблизившись с А. Н. Бенуа , К. А. Сомовым и С. П. Дягилевым , Бакст стал одним из инициаторов создания объединения "Мир искусства " (1898). Известность Баксту принесли его графические работы для журнала "Мир искусства". В оформлении журнала сформировался характерный стиль Бакста: изысканно-графичный, полный острого чувства ирреальности окружающего бытия.

Органичней всего талант Бакста проявился в сценографии . С 1902 он работал для Эрмитажного и Александринского театров.). Но по-настоящему талант Бакста развернулся в балетных спектаклях"Русских сезонов" Дягилева . "Клеопатра" (1909), "Шехерезада" и "Карнавал" (1910), "Видение розы" и "Нарцисс" (1911), "Синий бог", "Дафнис и Хлоя" и "Послеполуденный отдых фавна" (1912), "Игры" (1913) поражали пресыщенную западную публику декоративной фантазией, богатством и силой цвета , а разработанные Бакстом оформительские приемы положили начало новой эпохе в балетной сценографии. Как декоратор Русских сезонов Бакст стилизовал античные и восточные мотивы, создавая утонченно-декоративное фантастическое зрелище.

С 1907 года Бакст жил в основном в Париже и работал над театральными декорациями. В 1914 году Бакст был избран членом Академии художеств, но Первая мировая война окончательно отрезала его от родины. Он продолжал сотрудничать с дягилевской труппой, однако между ним и С. П. Дягилевым постепенно нарастали противоречия, и в 1918 г. Бакст покинул труппу. 27 декабря 1924 года Бакст умер в Париже от отёка лёгких.

Талант Бакста чрезвычайно разносторонен. По словамМаксимилиана Волошин а, "Бакст с одинаковым искусством пишет портрет светской дамы в современном платье, рисует декоративную обложку для книги со всем четким изяществом восемнадцатого века, воссоздает в балете петербургские костюмы николаевского времени, компонирует декорации к "Ипполиту" и в широкой панораме изображает гибель Атлантиды. И всегда он остается блестящим живописцем, сквозь вещи и искусство эпохи видящим внешние формы и лики жизни ".

У Бакста есть хорошие итальянские и английские пейзажи , виды Лидо, Версаля, Финляндии: в книжной иллюстрации он достиг виртуозной техники, его обложки и виньетки в журналах: "Мир Искусства", "Золотое Руно", "Аполлон" и в других изданиях по художественной форме и благородству линий являются образцами современной графики; Бакст не чужд и сатиры: он дает меткие и остроумные карикатуры в журналах "Жупел", "Адская почта" и "Сатирикон". Написал много разнообразных по технике и богатых внутренним содержанием портретов : Вел. кн. Елены Владимировны и Вел. кн. Кирилла, Бориса и Андрея Владимировичей, И. Левитана, Александра Бенуа, графини Келлер, В. Розанова, Андрея Белого, г-жи Коровиной, С.П. Дягилева, Зинаиды Гиппиус, К. Сомова, Е.И. Набоковой и автопортрет. Прелестны его акварели-миниатюры , иллюстрирующие русский быт начала XIX века. Выдаются также его "Императрица Елизавета Петровна на охоте" (1903), "Коппелиус" (1909), очень интересно написанный "Ужин" (1903) и два панно: "Осень" (1906) и "Элизиум", эскиз занавеса (1906). Но всё-таки ярче всего выразился талант Бакста в его театральных постановках; по словам Александра Бенуа , они поражают богатством и силой колористической фантазии, разнообразием и изысканностью костюмов; он обдумывает каждую деталь и руководит всем ensemble"ем, он делает самые серьезные археологические изыскания, но не губит при этом непосредственного настроения, поэзии драмы.

Декорации к балету "Шехерезада" 1910

Жар-птица ". 1910. 25 x 18 см. Акварель.

К балету "Садко"

Декорации к балету "Дафнис и Хлоя" 1902

Балет "Шехерезада"

Костюм к балету "Шехерезада"

Костюм к балету "Шехерезада"

Эскиз к балету "Елена Спартанская"

Декорации "Дафнис и Хлоя"

Декорации "Дафнис и Хлоя"

Иллюстрация к повести Н.В.Гоголя "Нос"

Комментарии пользователей Facebook и ВКонтакте. Выскажи мнение.

↓↓ Ниже смотрите на тематическое сходство (Похожие материалы) ↓↓

Реакции на статью

Понравился наш сайт? Присоединяйтесь или подпишитесь (на почту будут приходить уведомления о новых темах) на наш канал в МирТесен!

Показы: 1 Охват: 0 Прочтений: 0

Комментарии

Показать предыдущие комментарии (показано %s из %s)

9 мая 1866 года в городе Гродно (Беларусь) родился Лейб-Хаим Израилевич Розенберг – будущий русский художник, сценографист. Имя, под которым его знает весь мир – Лев Самойлович Бакст – он взял себе от деда только в двадцатипятилетнем возрасте.

Интерес к рисованию появился у мальчика в раннем возрасте и проявлялся в создании декораций к собственным пьесам. Отец увлечение сына не одобрял, поэтому Бакст всячески скрывал от него свое пристрастие к живописи, рисуя по ночам.

Жизнь художника была полна творчества – он рисовал портреты, сотрудничал с журналами, рисовал декорации к спектаклям и преподавал.

Детство его прошло в Петербурге, где жил дед, «парижанин Второй империи», любивший светскую жизнь и роскошь. Еще мальчиком он увлеченно разыгрывал перед сестрами придуманные и поставленные им самим пьесы, а в двенадцать лет вышел победителем в гимназическом конкурсе на лучший портрет В. Жуковского. Однако отец не понимал увлечений сына, и долгое время мальчику приходилось рисовать тайком или по ночам. Наконец, чтобы разрешить сомнения, рисунки Бакста послали в Париж скульптору Марку Антокольскому, а тот рекомендовал ему учиться дальше. В 1883 году Лев поступил вольнослушателем в Академию художеств, где учился у Чистякова, Венига и Аскназия. Проиграв в конкурсе на серебряную медаль, Бакст покинул Академию и через некоторое время, подружившись с Альбертом Бенуа, увлекся акварелью. Близко сошелся он и с Валентином Серовым, который в это время учился в Академии художеств.

В 1891 побывал в Германии, Италии, Испании и Франции, надолго остановился в Париже. В 1890 начал изучать технику акварели под руководством академика Альберта Н. Бенуа, познакомился с его младшим братом Александром Н. Бенуа и его окружением. В 1893 вновь приехал в Париж, где работал с перерывами до 1899, встречался с приезжавшими петербургскими друзьями. Занимался в студии Ж.-Л. Жерома, в академии Р. Жюльена и у А. Эдельфельда. Ближе всего молодому Баксту было творчество французских романтиков и импрессионистов. Повторяя путь своего кумира - Делакруа, он даже поехал в Алжир, после чего появились произведения, где начало выявляться стремление художника к декоративизму. Бакст много работал и, по его словам, «изнемогал от неизвестности». Хотя его ценили. Игорь Грабарь, например, отмечал, что Бакст «свободно владеет рисунком и имеет все задатки колориста...».

По заказу великого князя Алексея Александровича писал картину «Приезд адмирала Авелана в Париж» (окончена в 1900), подготовительные этюды к которой выставлял в салоне газеты «Figaro». В 1890-е участвовал в выставках Общества русских акварелистов (СПб., 1890-95; М., 1897), С.-Петербургского общества художников (1895), МОЛХ (1896) и академических выставках (1890, 1896-97).

В 1892 году появилось несколько акварельных портретов Бакста - «Кармен», «Испанец», «Боярыня», «Украинка».

В 1898 стал одним из основателей кружка «Мир искусства». Был главным оформителем журнала «Мир искусства», участвовал в оформлении «Ежегодника Императорских театров» (1899-1902), журналов «Художественные сокровища России» (1901-02), «Весы» (1904-09), «Золотое руно» (1906), «Аполлон» (1909), рисовал для журнала «Сатирикон» (1908) и для открыток Общины св. Евгении (1902-05). Оформлял книги для петербургских и московских издательств, поэтические сборники «Снежная маска» А. А. Блока (СПб., 1907), «Anno mundi ardentis» М. А. Волошина (М., 1910) и др. Графический стиль, разработанный им совместно с А. Н. Бенуа и К. А. Сомовым, два десятилетия господствовал в области оформления книг и журналов.

Мир искусства. Известность Баксту принесли его графические работы для журнала "Мир искусства".

В 1889 году несколько молодых людей создали кружок самообразования, который позже стал ядром художественного объединения «Мир искусства». Во главе его стоял Александр Бенуа, а среди членов были Дмитрий Философов, Вальтер Нувель, Константин Сомов и другие. Бакст был среди них старшим и единственным, кто имел профессиональное образование. Однако он всегда чувствовал себя среди молодых «мирискусников» очень свободно, ходил на организованные Альфредом Нуроком «Вечера современной музыки», увлекался творчеством Обри Бердслея, Теофиля Стейлейна, Пюви де Шаванна, Беклина и других. Представителям русского «модерна» особенно близка была немецкая и североевропейская школы. Очень интересной получилась Выставка русских и финляндских художников, в которой принимали участие петербуржцы К. Сомов, А. Бенуа, Л. Бакст, москвичи М. Врубель, В. Серов, К. Коровин, финский художник Эдельфельт, Галлен-Каллела и другие.

Л. Бакст вместе с А. Бенуа, К. Сомовым, Д. Мережковским, 3. Гиппиус и другими входил в состав редакции журнала «Мир искусства». Руководил всей редакцией Сергей Дягилев, литературным отделом - Дмитрий Философов, музыкальным - Вальтер Нувель. Лев Бакст возглавлял художественный отдел. Именно Бакст придумал марку журнала «Мир искусства», на которой был изображен орел. Сам художник так объяснял эту аллегорию: «Мир искусства выше всего земного, у звезд, там царит надменно, таинственно и одиноко, как орел на вершине снеговой». Среди мотивов, которые Бакст чаше всего использовал в своей журнальной графике,- античные вазы, гирлянды, сосуды с орнаментами, фавны, сатирессы, рокайльные мотивы. Необыкновенно легки, изящны контурные рисунки Бакста, которые точно и гармонично сочетались с текстом. В это время Бакст был увлечен творчеством Бердслея. Он не только заботился о неповторимом образе журнала, но и создавал свои произведения. Лучшими из них считаются появившиеся в 1900-1901 годах литографический портрет И.Левитана, «Женский портрет» и «Голова старухи». Современники, исходя из того, как Бакст умел свободно владеть контуром,сопоставлять разные способы рисунка, называли его «дерзким графиком».

На обложке первого номера «Мира искусства» за 1902 год мы видим даму в затейливой шляпке и господина в цилиндре, стоящих друг против друга и прислонившихся к стенам комнаты, интерьер которой пугает своей причудливостью. А в заставке к стихотворению Константина Дмитриевича Бальмонта (1867-1942), опубликованному в журнале в 1901 году, Бакст изображает обнаженного, но явно бесполого ангелочка, опирающегося на цилиндрическую тумбу.

Помимо иллюстрирования журнала художник создавал и печатал в них и свои работы. Следует отметить, что художественный подчерк Бакста настолько тонок, что контуры его рисунков нисколько не выделялись из текста, а наоборот, гармонично дополняли его.

Работа в журнале «Мир искусства» заключалась не только в иллюстрировании самого журнала, но и в художественном оформлении залов, где редакцией журнала устраивались выставки. Здесь Лев Бакст проявлял себя не только как художник, но и как отличный дизайнер, способный создать утонченный интерьер.

Он продолжал заниматься и станковым искусством - исполнил отличные графические портреты И. И. Левитана, Ф. А. Малявина (1899), А. Белого (1905) и 3. Н. Гиппиус (1906) и живописные портреты В. В. Розанова (1901), С. П. Дягилева с няней (1906).

«Портрет С.П. Дягилева с няней» (1906, ГРМ), подобно ранним портретам Бенуа и Розанова, продолжает галерею изображений людей, близких Баксту. В этом портрете контрастно сопоставлены два возраста, две фигуры, два состояния – спокойная, уютная старушка, нежно любимая всеми друзьями Дягилева и бывшая для них своей Ариной Родионовной, и сильная, энергичная фигура Дягилева, вскинувшего голову с эффектной седой прядью. Скрытое движение, сила чувствуются в Дягилеве, и своеобразная кадровость композиции подчеркивает это. Текст скрыт

«О ней говорили, как о провинциалке, поднявшейся до литературного салона в Париже,
зла, горда, умна, самомнительна.
Кроме «умна», всё неверно, то есть, может быть и зла,
да не в той мере, не в том стиле, как об этом принято думать.
Горда не более тех, кто знает себе цену.
Самомнительна – нет, нисколько в дурном смысле.
Но, конечно, она знает свой удельный вес …»,
- напишет позднее в своих мемуарах жена Бунина.
«Единственность Зинаиды Гиппиус»
Так Александр Блок назвал
совершенно своеобразное соединение личности и поэзии.

Это о ней писал Бердяев в автобиографии "Самопознание": "Я считаю Зинаиду Николаевну очень замечательным человеком, но и очень мучительным. Меня всегда поражала ее змеиная холодность. В ней отсутствовала человеческая теплота. Явно была перемешанность женской природы с мужской, и трудно было определить, что сильнее. Было подлинное страдание. Зинаида Николаевна по природе несчастный человек".

Ее называли и "ведьмой", и "сатанессой", воспевали ее литературный талант и нарекли "декаденской мадонной", боялись ее и поклонялись ей. Зеленоглазая красавица, лихая амазонка с косою до полу, стройным станом и ореолом солнечных волос, дразнящая своих поклонников язвительными словами и колкими намеками. Спокойная в своем замужестве петербургская светская дама, хозяйка известного в Петербурге салона. Неутомимая спорщица и устроительница каждодневных бурных философско-литературных и политическо - исторических дискуссий. Все это она - Зинаида Гиппиус.
Бросая вызов публике, она и десять лет спустя после свадьбы с Мережковским появлялась на людях с косой – подчеркнутым признаком девственности. Вообще, она позволяла себе все, что запрещалось остальным. Например, носила мужские наряды (такой изобразил ее на известнейшем портрете Лев Бакст) или шила себе платья, на которые в недоумении и ужасе оглядывались прохожие и в Петербурге, и в Париже, до неприличия явно пользовалась косметикой – на нежную белую кожу накладывала толстый слой пудры кирпичного цвета. А в 1905 году, задолго до Коко Шанель, сделала короткую стрижку. - See more at: http://labrys.ru/node/6939#sthash.rgHnw1Ry.dpuf

Через тропинку в лес, в уютности приветной,
Весельем солнечным и тенью облита,
Нить паутинная, упруга и чиста,
Повисла в небесах; и дрожью незаметной
Колеблет ветер нить, порвать пытаясь тщетно;
Она крепка, тонка, прозрачна и проста.
Разрезана небес живая пустота
Сверкающей чертой - струною многоцветной.
Одно неясное привыкли мы ценить.
В запутанных узлах, с какой-то страстью ложной,
Мы ищем тонкости, не веря, что возможно
Величье с простотой в душе соединить.
Но жалко, мертвенно и грубо все, что сложно;
А тонкая душа - проста, как эта нить...
Зинаида ГИППИУС

Вокруг нее роились слухи, сплетни, легенды, которые Гиппиус не только с удовольствием собирала, но и деятельно преумножала. Она очень любила мистификации. Например, писала мужу письма разными почерками, будто бы от поклонниц, в которых – в зависимости от ситуации, - ругала или хвалила его. В интеллектуальных и художественных кругах Серебряного века Гиппиус была хорошо известна своей проповедью «андрогинного и психологического унисекса». Сергей Маковский о ней писал: "Она вся была – "наоборот", вызывающе, не как все.."

Увлечения, влюбленности случались у обоих супругов (в том числе и однополые). Но у Зинаиды Николаевны никогда дело не шло дальше поцелуев. Гиппиус считала, что лишь в поцелуе влюбленные равны, а в том, что должно следовать дальше, кто-нибудь обязательно будет стоять над другим. А этого Зинаида ни в коем случае не могла допустить. Для нее самым важным всегда было равенство и союз душ – но не тел. Все это позволяло называть брак Гиппиус и Мережковского "союзом лесбиянки и гомосексуалиста". Мережковскому подбрасывались в квартиру письма: "Отомстила тебе Афродита, послав жену – гермафродита".

Дмитрий Мережковский Нижний Новгород, 1890-е годы

Л.Бакст, Портрет

Л.С.Бакст. Портрет Д.В.Философова. 1898

С.И.Виткевич (Виткаци). Портрет Д.В.Философова. Июнь 1932 года.
http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/6406.php

Зинаида Гиппиус и балетный критик Л.С.Волынский. .

В конце 1890-х годов Гиппиус была в близких отношениях с английской баронессой Елизаветой фон Овербек. Происходившая из семьи обрусевших немцев, Елизаветой фон Овербек как композитор сотрудничала с Мережковским - написала музыку к переведенным им трагедиям Еврипида и Софокла, которые поставили в Александринском театре. Гиппиус посвятила Елизавете фон Овербек несколько стихотворений.

Сегодня имя твое я скрою
И вслух - другим - не назову.
Но ты услышишь, что я с тобою,
Опять тобой - одной - живу.
На влажном небе Звезда огромней,
Дрожат - струясь - ея края.
И в ночь смотрю я, и сердце помнит,
Что эта ночь - твоя, твоя!
Дай вновь увидеть родныя очи,
Взглянуть в их Глубь - в ширь - и синь.
Земное сердце великой Ночью
В его тоске - о, не покинь!
И все жаднее, все неуклонней
Оно зовет - одну - тебя.
Возьми же сердце мое в ладони,
Согрей - утешь - утешь, любя...

Из интимного дневника Гиппиус "Contes d amour" (1893) видно, что ей нравилось ухаживание и тянуло к некоторым мужчинам, но одновременно они ее отталкивали. "В моих мыслях, моих желаниях, в моем духе - я больше мужчина, в моем теле - я больше женщина. Но они так слиты, что я ничего не знаю". Она попыталась вступить в любовную связь с Дмитрием Философовым, спутником Мережковских, исходя из того, что он человек с явным преобладанием женского начала (он был гомосексуалистом), а сама она обладает выраженно мужским характером. Естественно, из этого ничего не получилось; Гиппиус написала об этой неудаче рассказ в письмах

Похоже, она так и осталась девственницей. Но их пятидесятилетний духовный союз с Дмитрием Мережковским дал русской культуре и литературе, возможно, гораздо больше, чем если бы они были традиционной семейной парой. Ее смерть вызвала взрыв эмоций. Ненавидевшие Гиппиус приходили, чтобы лично убедиться в том, что она мертва. Те, кто уважал и ценил ее, видели в ее смерти конец целой эпохи… Иван Бунин, никогда не приходивший на похороны – он панически боялся смерти и всего, что с ней связано, - практически не отходил от гроба....1902

Я чту Высокого,
Его завет.
Для одинокого -
Победы нет.
Но путь единственный
Душе открыт,
И зов таинственный,
Как клич воинственный,
Звучит, звучит...
Господь прозрение
Нам ныне дал;
Для достижения -
Дорогу тесную,
Пусть дерзновенную,
Но неизменную,
Одну, - совместную -
Он указал.
1902

Время срезает цветы и травы
У самого корня блестящей косой:
Лютик влюбленности, астру славы...
Но корни все целы - там, под землей.

Жизнь и мой разум, огненно-ясный!
Вы двое - ко мне беспощадней всего:
С корнем вы рвете то, что прекрасно,
В душе после вас - ничего, ничего!
1903

УМНАЯ ДУША (О БАКСТЕ)

И хочется — и не хочется мне говорить сейчас о Баксте. Хочется потому, что все думается эти дни о нем. Но уж, конечно, сказать могу лишь два слова, сотую долю того, что думается и помнится. Всего больше говорят о человеке, когда он едва умер. Так принято. Но я этого не могу. Говорю или о живых, или об умерших давно, привыкших быть умершими. А смерть близкая — она должна бы заражать молчанием. Но не заражает; и все кажется, что шум наших слов тревожит умершего.

Я скажу о Баксте кратко, тихо, полушепотом. Отнюдь не перечисляя его художественных заслуг, — это сделают в свое время другие, — нет, о Баксте просто. О Баксте — человеке. Ведь все-таки, все-таки, — до конца жизни моей буду твердить, — человек сначала, художник потом. Перед лицом смерти это особенно ясно. Особенно понимаешь, что можно быть самым великим художником и умереть, и ничье сердце о тебе не сожмется. А кто знает, не это ли одно ценно для умершего, и очень ли нужны ему загробные восхищения и восхваления?

Бакст был удивительным человеком по своей почти детской, жизнерадостной и доброй простоте . Медлительность в движениях и в говоре давала ему порою какую-то «важность», скорее — невинное «важничанье» гимназиста; он природно, естественно оставался всегда чуточку школьником. Его добрая простота лишала его всякой претензии, намека на претензию, и это тоже было у него природное... Не скрытный — он был, однако, естественно закрыт, не имел этой противной русской «души нараспашку».

Его друзья по «Миру Искусства» (Бакст был членом их тесного кружка в 1898-1904 гг.) знают его лучше и ближе меня. Они почти все живы и когда-нибудь вспомнят, расскажут нам о Баксте-товарище, с его милой «невыносимостью» и незаменимостью, о Баксте дальних времен. Но я хочу отметить, — и теперь же, — черты, которые открывались мне иногда в его письмах, иногда в неожиданном разговоре; они стоят быть отмеченными.

Знал ли кто-нибудь, что у Бакста не только большая и талантливая, но и умная душа? Знали, конечно, да не интересовались: интересуются ли умом художника? И поэту радостно прощают глупость (одну ли глупость?), а в художнике или музыканте ее даже принято молчаливо поощрять. Откуда-то повелось, что искусство и большой ум — несовместимы. Кто этого не говорит, — тот думает. Потому и нет интереса к уму художника.

У меня этот интерес был, и я утверждаю, что Бакст обладал умом серьезным, удивляюще-тонким. Не об интуитивной тонкости я говорю, она в художнике не редкость, художнику полагается, но именно о тонкости умной . Он никогда не претендовал на длинные метафизические разглагольствования, — они были тогда в большой моде, — но, повторяю: случайное ли письмо, случайно ли выпавшая минута серьезного разговора, и опять я удивляюсь уму, именно уму, этого человека, такой редкости и среди профессиональных умников.

В Баксте умник наилучшим образом уживался не только с художником, но и с жизнерадостным школьником, гимназистом, то задумчивым, то попросту веселым и проказливым. Наши «серьезные разговоры» отнюдь не мешали нам иногда вместе выдумать какую-нибудь забаву. Так, помню, мы решили однажды (Бакст зашел случайно) написать рассказ, и тут же за него принялись. Тему дал Бакст, а так как была она весьма веселая, то мы, подумавши, решили писать по-французски. Рассказ вышел совсем не дурной: назывался он «La cle» . Мне было жаль впоследствии, что куда-то запропастился последний лист. Теперь, впрочем, все равно пропал бы, как пропали письма Бакста со всем моим архивом.

Постоянно, в те годы, встречались мы и в моем интимном кружке, очень литературном, но где Бакст был желанным гостем. А в работе пришлось мне видеть его раза два или три: когда он делал мои портреты и когда делал, у нас, портрет Андрея Белого.

Работал настойчиво, крепко, всегда недовольный собой. Белого, почти кончив, вдруг замазал и начал сызнова. А со мною вышло еще любопытнее.

Не знаю почему — его мастерская была тогда в помещении какого-то экзотического посольства, не то японского, не то китайского, на Кирочной. Там и происходили наши сеансы, всего три или четыре, кажется.

Портрет был опять почти готов, но Баксту молчаливо не нравился. В чем дело? Смотрел-смотрел, думал-думал — и вдруг взял да и разрезал его пополам, горизонтально.

— Что вы делаете?

— Коротко, вы — длиннее. Надо прибавить.

И, действительно, «прибавил меня», на целую полосу. Этот портрет так, со вставленной полосой, и был потом на выставке .

Еще одна черта, совсем, казалось бы, несвойственная Баксту, с его экзотикой, парижанством и внешним «снобизмом»: нежность к природе, к земле русской , просто к земле, к лесу деревенскому, обыкновенному, своему. Может быть, и не осталось в нем этого в последние десятилетия, забылось, стерлось (вероятно, стерлось), но все равно — было: ведь сказалось же однажды с такой неотразимой искренностью в письме ко мне из Петербурга в деревню, что и теперь вспоминается.

Мы виделись и переписывались с Бакстом периодически; случалось, теряли друг друга по годам. Частые мои отлучки за границу этому содействовали, «Мир Искусства» шел к концу; расцвет его был позади.

Вернувшись как-то в Петербург, слышу: Бакст женится. Потом: Бакст женился. И потом, еще через какое-то время: Бакст болен. Спрашиваю его друзей: чем болен? Они сами не знают или не понимают: какая-то странная меланхолия, уныние; он очень мнительный, и ему кажется, что неведомые беды ждут его, так как он перешел в христианство (в лютеранство, для женитьбы, жена его русская).

Друзья пожимают плечами, считают это мнительностью, «Левушкиными чудачествами», пустяками. Ведь только формальность, добро бы он был «верующий»! Другие видели тут, вероятно, начало душевной болезни... Но меня, и многих из нас, навело это на совершенно другие размышления.

А когда, в 906 или 7-м году, в Париже, довелось мне увидеть Бакста веселого, бодрого, воскресшего, — эти размышления приняли форму ясных выводов. Что воскресило Бакста? Париж, широкая дорога искусства, любимая работа, восходящая звезда успеха? Тогда ведь началось завоевание Парижа «Русским балетом»... Ну, конечно, кому ни придало бы это бодрости и жизнерадостности. И Баксту придало, но именно придало, прибавило жизни — живому. А ожил он, вышел из припадка странной своей меланхолии, раньше: тогда, когда смог (после революции 05 г.) снять с себя «формальность», навязанное ему христианство. Он физиологически выздоровел, вернувшись в родной иудаизм.

Как, почему? Ведь Бакст — такой же «неверующий» еврей, как и неверующий христианин? Причем тут религия?

Оказывается, не совсем ни при чем. Вот еще один знак глубины и цельности Бакста-человека. Добротность и крепость ткани его существа. Настоящий человек — физиологически верен своей вековой истории; а многовековая история народа еврейского не метафизически и не философски, но и физиологически религиозна. Всякий еврей, подлинный человек-еврей, страдает от разрыва, даже чисто внешнего, и тем острее, чем он сам цельнее и глубже. Дело не в вере, не в сознании: дело в ценности человеческой личности и в праведной, до физиологии, связанности ее со своей историей.

После долгих лет (и каких!) встреча с Бакстом опять здесь, в Париже.

Я смотрю, говорю и лишь понемногу начинаю «узнавать» его. Медленно происходит во мне процесс соединения Бакста давнишнего, петербургского, с этим, теперешним. Так ведь всегда бывает, у всех, если очень долго не видишься. Даже тогда, когда люди не очень изменяются внешне. Очень ли изменился Бакст? Ну, изменился, конечно, да не в пример нам всем, вырвавшимся из Совдепии: он ведь счастливчик, он большевиков не видал; и на нем понятно, как нельзя их вообразить тому, кто не видал. Его наивности насчет не представимой жизни в Петербурге заставляют нас улыбаться, как взрослые улыбаются детям.

Иногда я закрываю глаза и, слушая своеобразный медлительный говор, совсем вижу перед собой прежнего Бакста: его невысокую, молодую фигуру, его приятно-некрасивое лицо, горбоносое, с милой детской улыбкой, светлые глаза, в которых всегда было что-то грустное, даже когда они смеялись; рыжеватые густые волосы щеточкой...

Нет, и это — Бакст; он весь поплотнел, стал слитно-неподвижным, волосы не стоят щеточкой, гладко липнут ко лбу; но те же глаза, лукаво улыбающиеся, грустные и школьнические, такой же он невыносимый, досадный, наивный, мнительный — и простой. Это Бакст, постаревший на двадцать лет, Бакст — в славе, счастье и богатстве. По существу — это тот же самый Бакст.

Но окончательно узнаю я Бакста — следующим летом, когда между нами опять, — в последний раз! — завязалась переписка. Опять тонкие, острые, умные письма, слова такие верные, точные, под шуткой — глубина и грусть, под улыбкой — тревога. Он прислал мне свою книгу «Серов и я в Греции». Эта книга... но я не хочу о книге. Не хочу о «литературе». Скажу только, что Бакст умел находить слова для того, что видел как художник. Но он находил их также для видимого другим взглядом, внутренним, — слова свои, очень прозрачные, очень простые, очень глубокие.

И вот он умер.

Мне сказали это поздно вечером. Умер Бакст? Не может быть! Кто-то заметил, давно: «К Баксту нейдет умереть». Да, пожалуй, извне так должно было казаться. Но я знаю, что Бакст ни за что не хотел думать о смерти и — постоянно о ней думал. Смерть его — неожиданность, невероятность потому, что всякая смерть всегда неожиданность и невероятность. Даже для нас, живущих в самое смертное из времен, каждая отдельная смерть — неожиданность. К каждой надо привыкать отдельно.

Я долго еще не привыкну, что умер Бакст, что ушла куда-то его взволнованная, нежная и умная душа.

Примечания:

Лев Самойлович Бакст (Розенберг, 1866—1924. 23 декабря) — русский живописец и театральный художник, один из организаторов кружка «Мир искусства» (1898-1904), где часто встречался с Мережковскими. Известны написанные им портреты З.Н. Гиппиус, В.В. Розанова, А. Белого. В 1907 г. путешествовал с В.А. Серовым по Греции и создал декоративное панно «Древний ужас», анализ которого дал Вяч. Иванов в книге «По звездам» (1919). В 1903 г. женился на Л.П. Гриценко (дочери П.М. Третьякова и вдове художника Н.Н. Гриценко), для чего принял лютеранство. В 1910 г. оформлял многие русские балеты С.П. Дягилева в Париже. После разрыва с Дягилевым работал для парижских театров.