Умная душа (о баксте). Лев Бакст

16.06.2019

Лев Бакст. «Портрет Зинаиды Гиппиус» (1906)
Бумага, карандаш, сангина. 54 х 44 см
Государственная Третьяковская галерея, Москва, Россия

Портрет графический, выполненный на бумаге. Художник использовал карандаш, использовал сангину. Более того, лист бумаги склеенный. Суть в том, что Зинаида Николаевна имела совершенно удивительную фигуру, особенно примечательны были дивные ноги, и поэтому эти длинные, бесконечные ноги, которые Бакст хотел показать, он и смог сделать, только подклеив еще немного бумаги.
Портрет был скандален, начиная от костюма и, заканчивая совершенно неприличной позой.
На Гиппиус мальчиковый костюм, это костюм маленького лорда Памплероб - повесть, которая написана была англо-американской писательницей Барднед в 1886 году. И очень широко он стал известен в 1888, его уже перевели на русский язык. Вообще, эта повесть была переведена на 17 иностранных языков.

Героем является мальчик, семилетний американец, убежденный республиканец, очень разумный и благородных поступков и мыслей ребенок, который волею судеб оказался в Англии. Более того, оказавшийся именно по рождению лордом, ведет себя так же демократично и дружелюбно.

Так вот, он был золотоволосый мальчик, который появился перед читателями, перед своим дедушкой-лордом, именно появился в черном бархатном костюме, в коротких панталонах, в рубахе с кружевным жабо, и эта мода, она потом изводила чудных, подвижных, эмоциональных детей – мальчиков всего конца Х1Х века.

Так что, уже то, что Зинаида Николаевна примеряет на себя этот костюм, который ей чрезвычайно шел, в этом тоже есть элемент и иронии, и провокации.

Зинаида Гиппиус посвятила Баксту два сонета.
I. Спасение

Мы судим, говорим порою так прекрасно,
И мнится - силы нам великие даны.
Мы проповедуем, собой упоены,
И всех зовем к себе решительно и властно.
Увы нам: мы идем дорогою опасной.
Пред скорбию чужой молчать обречены,-
Мы так беспомощны, так жалки и смешны,
Когда помочь другим пытаемся напрасно.

Утешит в горести, поможет только тот,
Кто радостен и прост и верит неизменно,
Что жизнь - веселие, что все - благословенно;
Кто любит без тоски и как дитя живет.
Пред силой истинной склоняюсь я смиренно;
Не мы спасаем мир: любовь его спасет.

Через тропинку в лес, в уютности приветной,
Весельем солнечным и тенью облита,
Нить паутинная, упруга и чиста,
Повисла в небесах; и дрожью незаметной
Колеблет ветер нить, порвать пытаясь тщетно;
Она крепка, тонка, прозрачна и проста.
Разрезана небес живая пустота
Сверкающей чертой - струною многоцветной.

Одно неясное привыкли мы ценить.
В запутанных узлах, с какой-то страстью ложной,
Мы ищем тонкости, не веря, что возможно
Величье с простотой в душе соединить.
Но жалко, мертвенно и грубо все, что сложно;
А тонкая душа - проста, как эта нить.

Эта статья была автоматически добавлена из сообщества

Люблю цикл передач «Собрание Третьяквки» с Ксенией Лариной на «Эхо Москвы» . Иногда удается послушать. Иногда читаю текстовый вариант на официальном сайте радиостанции. Но всегда обязательно узнаю что-нибудь новое лично для себя.

Например, вот о написанном Бакстом портрете Зинаиды Гиппиус 1906 года . Тем более что ее стихи и биографию я уже выкладывала. Пора выложить портрет.

Портрет графический, выполненный на бумаге. Художник использовал карандаш, использовал сангину. Более того, лист бумаги склеенный.
Изначально это был набросок, который Бакст позже закончил. Зинаида Николаевна имела совершенно удивительную фигуру и дивные ноги. Показать ее длинные, бесконечные ноги Бакст смог только подклеив еще немного бумаги.
Портрет изначально рассматривался как скандальный и неприличный из-за костюма, в который была одета Зинаида Гиппиус.
Это костюм маленького лорда Памплероб, героя повести, написанной англо-американской писательницей Барднед в 1886 году, которая была переведена на 17 иностранных языков, включая русский.
Героем повести является семилетний американец, бывший убежденным республиканцем, который волею судеб оказался в Англии. Более того, даже узнав, что по рождению он является лордом, герой ведет демократично и дружелюбно со всеми.
Этот золотоволосый мальчик появился перед читателями и перед своим дедушкой-лордом в черном бархатном костюме, в коротких панталонах, в рубахе с кружевным жабо, и эта мода потом подвижных мальчиков всего конца Х1Х века.
Уже то, что Зинаида Николаевна примеряет на себя подобный костюм, который ей чрезвычайно шел, содержало в себе элемент иронии и провокации.
Портрет Зинаиды Гиппиус работы Бакста поступил в Третьяковскую галерею в 20-м году. Ранее он находился в коллекции Сергея Александровича Кусевицкого, известного московского коллекционера.
Кусевицкий был очень заметной фигурой в художественной жизни дореволюционной России: виртуоз-контрабасист и дирижер. Дирижер особенный. Его программа состояла во многом из произведений современных русских композиторов. Благодаря ему, весь мир узнал музыку Скрябина, Рахманинова, Стравинского и других композиторов-современников.
Выходец из бедной семьи, Кусевицкий женился на представительнице очень богатой купеческой и меценатской московской династии Наталье Константиновне Ушковой. На полученное приданное он организовал Русское музыкальное общество, в котором и увидели свет впервые партитуры современных ему русских композиторов.
Сергей Александрович был неутомимым популяризатором русской музыки. Свою коллекционерскую и популяризаторскую деятельность он продолжил и после эмиграции.
Уже на Западе он начал собирать коллекцию, помогал русским художникам-эмигрантам. В частности, сделал заказ на оформление своего дома в Париже Наталье Гончаровой, чем безмерно помог ей материально. Приютил в своем Бостонском оркестре в качестве секретаря свою знакомую по Москве меценатку и коллекционера Генриетту Леопольдовну Гиршман.
Коллекция его тонкой направленностью (он собирал портреты музыкальных деятелей) и высоким качеством произведений.
Помимо портрета Гиппиус, в этом собрании была «Роза» и «Тени лагуны» Врубеля.

Да, а еще в 1901 году Гиппиус посвятила Баксту два замечательных сонета:

ДВА СОНЕТА
Л. С. Баксту

I. Спасение

II. Нить

Интересно всмотреться в изображение Зинаиды Николаевны Гиппиус, которую Александр Блок называл «Зеленоглазой наядой», Игорь Северянин – «Златоликой скандой», Валерий Брюсов – «Зинаидой Прекрасной», Петр Перцов – «Декадентской Мадонной с Ботичеллиевской наружностью». Не отставал от литераторов и художник Александр Бенуа, именовавший ее «Принцессой Грёзой», добавляя при этом, что была у нее «улыбка Джоконды». Лишь два человека осмелились отметить обратную и не совсем лицеприятную сторону личности этой женщины. Так Лев Троцкий считал ее «сатанессой и ведьмой», а Дмитрий Мережковский – «Белой дьяволицей».
ИЗ ПЕРВЫХ УСТ
О внешнем облике Гиппиус очень красноречиво написала ее ровесница политический деятель, писатель и журналистка Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс: «Зинаидой ее звали за глаза знакомые и незнакомые. Она была очень красивая. Высокая, тонкая, как юноша, гибкая. Золотые косы дважды обвивались вокруг маленькой, хорошо посаженной головы. Глаза большие, зеленые, русалочьи, беспокойные и скользящие. Улыбка почти не сходила с ее лица, но это ее не красило. Казалось, вот-вот с этих ярко накрашенных тонких губ сорвется колючее, недоброе слово. Ей очень хотелось поражать, притягивать, очаровывать, покорять. В те времена, в конце XIX века, не было принято так мазаться… А Зинаида румянилась и белилась густо, откровенно, как делают это актрисы для сцены. Это придавало ее лицу вид маски, подчеркивало ее выверты, ее искусственность… Одевалась она живописно, но тоже с вывертом… пришла в длинной белой шелковой, перехваченной золотым шнуром тунике. Широкие, откинутые назад рукава шевелились за ее спиной точно крылья». Полноценный психологический портрет молодой Гиппиус.
Спустя годы личный секретарь четы Мережковских с 1919 года В.А.Злобин высказал свое мнение о Зинаиде Николаевне: «Странное это было существо, словно с другой планеты. Порой она казалась нереальной, как это часто бывает при очень большой красоте или чрезмерном уродстве. Кирпичный румянец во всю щеку, крашенные рыжие волосы, имевшие вид парика… Одевалась она сложно: какие-то шали, меха – она вечно мерзла, - в которых она безнадежно путалась. Ее туалеты были не всегда удачны и не всегда приличествовали ее возрасту и званию. Она сама из себя делала пугало. Это производило тягостное впечатление, отталкивало».
И еще одно свидетельство современницы Надежды Александровны Тэффи, также касающееся последних лет жизни Гиппиус: «Зинаида Гиппиус была когда-то хороша собой. Я этого времени уже не застала. Она была очень худа, почти бестелесна. Огромные, когда-то рыжие волосы были странно закручены и притянуты сеткой. Щеки накрашены в ярко-розовый цвет промокательной бумаги. Косые, зеленоватые, плохо видящие глаза. Одевалась она очень странно. В молодости оригинальничала: носила мужской костюм, вечернее платье с белыми крыльями, голову обвязывала лентой с брошкой на лбу. С годами это оригинальничье перешло в какую-то ерунду. На шею натягивала розовую ленточку, за ухо перекидывала шнурок, на котором болтался у самой щеки монокль. Зимой носила какие-то душегрейки, пелеринки, несколько штук сразу, одна на другой. Когда ей предлагали папироску, из этой груды мохнатых обверток быстро, как язычок муравьеда, вытягивалась сухонькая ручка, цепко хватала ее и снова втягивалась».
И все же, несмотря на приведенные отрывки из воспоминаний, отражающие ряд странностей присущих Гиппиус она «была признана единственной настоящей женщиной-писателем в России и умнейшей женщиной империи. Ее мнение в литературном мире значило чрезвычайно много», - считал уже наш современник Виталий Яковлевич Вульф.
Сохранилось множество фотографических снимков Гиппиус, причем запечатлевших ее в различные возрастные периоды жизни. Из портретов же наиболее известны два рисунка – И.Е.Репина (1894 год. Музей-квартира И. И. Бродского. Санкт-Петербург) и Л.Н.Бакста (1906 год. ГТГ. Москва).
В 2007 году на радиостанции ЭХО Москвы прозвучала замечательная передача под названием «Художник Лев Бакст – портрет писательницы Зинаиды Гиппиус».
Ведущая - журналист Эха Москвы Ксения Ларина начала передачу следующими словами: «Сегодня наша героиня Зинаида Гиппиус, но не одна, а вместе со своим Пигмалионом, с художником Львом Бакстом. Об этом портрете мы будем говорить сегодня с нашей гостьей Валентиной Бялик, старшим научным сотрудником Третьяковской галереи». Именно из текста этой передачи и почерпнуты основные сведения, распространившиеся затем по многим сайтам Инета.
Л. Бакст. Портрет З. Н. Гиппиус. 1906 г. Бумага, пастель.
На рисунке Л.Н.Бакста Гиппиус всего 37 лет. Впереди ее ожидают почти столько же лет жизни. Графический портрет выполнен на склеенном листе бумаги, размеры которого, однако невелики – 54х44 см. Вначале был сделан просто набросок, который постепенно превратился в портрет. Такое ощущение, что художник задался целью показать в первую очередь «дивные» и «бесконечные» ноги Гиппиус. Или это была ее идея? Сложно ответить на данный вопрос. Фигура размещена по диагонали листа и на ноги отводится чуть более его половины. А вот кисти рук не изображены. Жаль. О многом может рассказать их «выражение». По всей видимости, на Зинаиде Николаевне костюм юного лорда Памплероб, героя вышедшей в 1888 году повести англо-американской писательницы Барднед. Этот золотоволосый семилетний мальчик, оказавшийся по рождению лордом, появился перед своим дедушкой-лордом в черном бархатном костюме, коротких панталонах, в рубашке с кружевным жабо. Таким он предстал перед читателями. И мода на ношение этого костюма сохранялась до конца XIX века.
У нее были прекрасные волосы – рыжеватые и вьющиеся, напоминающие цвет волос героинь прерафаэлитов. Их цвет резко контрастирует с цветом черных бровей. Будто они принадлежат разным женщинам. Глаза прищурены. То ли из-за пренебрежения к окружающим, то ли, что более вероятно, из-за выраженной близорукости. И вот этот взгляд и поза как раз и подчеркивают ее особенность и даже некую отстраненность.
«А что касается самого этого портрета, то сегодня мы настолько толерантны в смысле моды и нравственности, что понять, сколь этот портрет был скандален, сколь он был, я не побоюсь этого слова, - неприличен, сегодня просто никому об этом не придет в голову говорить… Конечно, ну тут еще тоже трудно было сразу так разобрать – где вот эпатаж внешний, какие-то актерские проявления, ее вызов обществу, а где ее настоящая суть», - считают участники передачи.
Теперь же мнение И.Н.Пружан, выпустившей монографию о творческом пути Бакста в 1975 году: «Наибольшей психологической остротой обладают графические портреты Бакста. Среди них выделяется необычностью решения портрет З.Н.Гиппиус.
Тонкая изящная женщина с пышными рыжими волосами, в камзоле и панталонах до колен полулежит на стуле. Ее длинные скрещенные ноги вытянуты по диагонали листа, отчего вся фигура кажется еще более удлиненной. В костюме и позе Гиппиус много вызывающего, манерного, неестественного, рассчитанного на внешний эффект. На бледном лице, окаймленном белым жабо, под узкими резко очерченными бровями - чуть насмешливо и презрительно смотрящие глаза, тонкие злые губы. «У нее была особая манера курить, прищуривая правый глаз, особая манера разговаривать. Она бывала иногда довольно ядовитой, иногда несколько высокомерной…» - вспоминает о Гиппиус Головин. Бакст усилил эти черты. Он акцентировал угловатость колен, несколько удлинил руки и ноги, придав тем самым всему облику модели остроту и колючесть. «Твоя душа – без нежности, а сердце - как игла…» - эти слова поэтессы могли бы служить эпиграфом к ее собственному портрету.
Не отступая от натуры, художник отобрал в ней те черты, которые представлялись ему определяющими. Их максимальное заострение, граничащее с гротеском, помогло ему создать выразительный образ представительницы декадентской упадочной поэзии и выйти за рамки индивидуальной характеристики – портрет Гиппиус превратился в документ эпохи».
Л.Н.БАКСТ И «МИР ИСКУССТВА»
Справедливо возникает вопрос – почему именно он увековечил Гиппиус? Начнем с того, что были они почти ровесниками – Леон Николаевич всего на три года старше. И тут первая сложность – как правильно обозначить сего художника? На самом деле настоящее его имя звучит как Лейб-Хаим Израилевич, которое затем превратилось во Льва Самойловича Розенберг, а в заключении художник стал именоваться Леоном (Львом) Николаевичем Бакстом. Это уже псевдоним. На первой выставке, прошедшей в 1889 году обозначен он укороченной фамилией по фамилии бабушки Бакстер - Бакст.
Л.Бакст. Автопортрет. 1893
Время знакомства двух этих представителей Серебряного века относится к моменту появления вначале общества, а затем и журнала под названием «Мир искусства».
Известность Баксту принесли его графические работы для журнала "Мир искусства". Он продолжал заниматься и станковым искусством - исполнил отличные графические портреты И. И. Левитана, Ф. А. Малявина (1899), А. Белого (1905) и 3. Н. Гиппиус (1906) и живописные портреты В. В. Розанова (1901), С. П. Дягилева с няней (1906).
Яростные споры критиков вызвала его картина "Ужин" (1902), ставшая своеобразным манифестом стиля модерн в русском искусстве. Позднее сильное впечатление на зрителей произвела его картина "Древний ужас (Terror Antiquus)" (1906-08), в которой воплощена символистская идея неотвратимости судьбы
Как известно, в 1898 году образуется художественное объединение «Мир Искусства» и Бакст становится его активным участником. Он автор символа-марки «Мира Искусства» - сидящего на вершине горы белого орла на черном фоне. Совместно с Дягилевым принимает участие в основании журнала «Мир искусства». Графика, изданная в этом журнале, принесла Баксту славу. Его талант проявился также в дизайне шрифтов: «Впервые он, Лансере и Головин стали делать художественные надписи для журналов, рисовать буквы и обложки - зародыш будущей целой области графики в расцвете книжного искусства», - писал М.В. Добужинский.
«Он - художник в душе» - это слова Александра Николаевича Бенуа из главы его книги «Мои воспоминания», которая называется «Левушка Бакст». Бенуа познакомился с ним в марте 1890 года и сразу же решил привлечь его к сотрудничеству в кружке, в котором угадывались контуры будущего «Мира искусства». Первые впечатления были противоречивыми. «Наружность господина Розенберга, - писал Бенуа, - не была в каком-либо отношении примечательна. Довольно правильным чертам лица вредили подслеповатые глаза («щелочки»), ярко-рыжие волосы и жиденькие усики над извилистыми губами. Вместе с тем застенчивая и точно заискивающая манера держаться производила если не отталкивающее, то все же не особенно приятное впечатление».
Журнал «Мир искусство» просуществовал недолго - до конца 1904 года. Всего в свет вышло 96 его номеров. В советской литературе его оценивали однозначно: «журнал проповедовал безыдейность, аполитичность в искусстве, мистицизм».
Следует обратить внимание, что в 1901-м он писал портрет Розанова, а в 1903-м году им создан очень своеобразный летний, светлый, такой красивый портрет Любови Павловны Гриценко, урожденной Третьяковой, третьей дочери Павла Михайловича Третьякова, которая стала супругой Бакста.
В 1900 году она овдовела. Ее мужем был чудесный человек и любимый зять Павла Михайловича Третьякова Николай Гриценко - морской офицер и художник-акварелист. Сохранились чудные фотографии, где Гриценко рядом с Павлом Михайловичем. Но, увы, он ушел совсем молодым, в 1900-м году. Бакст действительно по огромной влюбленности, он был совершенно одержим Любовью Павловной, женился на этой женщине.
Ее портрет он писался в Минтоне. Это летний портрет, где она стоит на террасе дома. Она в одеждах белого цвета. Ее шляпа напоминает то ли цветок, то ли бабочку. Портрет построен на соотношении белого, сиреневого, розоватого, то есть, сложнейшими оттенками написано платье, а на фоне – море и зелень.
Я бы хотела обратить, если мы с вами говорим о портретах, то именно в тот же год, 1906, когда был написан портрет Гиппиус, был создан портрет Дягилева с няней. Портрет находится в Петербурге, в Русском музее. Великолепная работа маслом. То есть, надо заметить, что эти вещи неравноценны – большой, монументальный портрет Дягилева и вот такой вот – графический, прекрасный, изящный, но совсем других размеров портрет Зинаиды Николаевны.
Наверное, Баксту как не просто хорошему физиономисту, но человеку с врожденным чувством театра, с врожденным умением воспринять чужое лицедейство, ему очень удавались именно те герои, которые лицедействовали не на сцене, а даже в жизни.
Поэтому Сергей Дягилев, который так удачно встал, что не выглядит слишком корпулентным, Сергей Дягилев с так хорошо поднятой головой, с этим седым клоком волос надо лбом, он здесь вполне импозантен, самоуверен, красив, и изящный намек на демократизм – присутствие няни в глубине полотна. То есть, ее сначала вроде бы и не должно было быть, она появилась случайно, она здесь вроде бы не закончена, но в этом есть и театральная ирония, и изящество, и великолепная композиционная найденность. Так что, этот портрет, конечно, бесконечно интересен.
А далее начались Летние сезоны С.Дягилева и жизнь за границей.
Смерть от отека легких настигла Бакста в Париже в 1924 году, в пору его славы, правда начинающей увядать, но все еще блистательной. Этому способствовало переутомление и в первую очередь нервное, которое привело к тому, что он почти четыре месяца болел.
Но следует сказать, что имя Бакста забыто не совсем. В тридцатые годы встретились достойная дама, которая была редактором издательства «Искусство» - Марина Николаевна Гриценко – это дочь Любови Павловны, урожденной Третьяковой и Николая Гриценко и сын Андрей Любови Павловны и Бакста, который свою жизнь прожил в Париже.
Он стал художником. И существует замечательная фотография, когда уже пожилыми людьми, у дверей Третьяковской галереи эти вот сводные брат и сестра достойно позируют.
ГИППИУС БАКСТУ и о БАКСТЕ
Еще до выполнения портрета Зинаида Николаевна посвятила Баксту два сонета. Поскольку эти имена ныне полузабыты и тем более редко упоминаются вместе вполне целесообразно привести их полностью. Речь идет о 1901 годе.
I. Спасение
Мы судим, говорим порою так прекрасно,
И мнится - силы нам великие даны.
Мы проповедуем, собой упоены,
И всех зовем к себе решительно и властно.
Увы нам: мы идем дорогою опасной.
Пред скорбию чужой молчать обречены,-
Мы так беспомощны, так жалки и смешны,
Когда помочь другим пытаемся напрасно.
Утешит в горести, поможет только тот,
Кто радостен и прост и верит неизменно,
Что жизнь - веселие, что все - благословенно;
Кто любит без тоски и как дитя живет.
Пред силой истинной склоняюсь я смиренно;
Не мы спасаем мир: любовь его спасет.
Через тропинку в лес, в уютности приветной,
Весельем солнечным и тенью облита,
Нить паутинная, упруга и чиста,
Повисла в небесах; и дрожью незаметной
Колеблет ветер нить, порвать пытаясь тщетно;
Она крепка, тонка, прозрачна и проста.
Разрезана небес живая пустота
Сверкающей чертой - струною многоцветной.
Одно неясное привыкли мы ценить.
В запутанных узлах, с какой-то страстью ложной,
Мы ищем тонкости, не веря, что возможно
Величье с простотой в душе соединить.
Но жалко, мертвенно и грубо все, что сложно;
А тонкая душа - проста, как эта нить.
И чтобы не говорили о странностях характера и поведения Зинаиды Николаевны, была она человеком правдивым и отчасти обязательным. Узнав о столь ранней смерти Бакста, нашла в себе силы написать воспоминания. Всего три странички текста. Начитаются они словами: « …Всего больше говорят о человека, когда он едва умер. Так принято. Но я этого не могу. Говорю или о живых или об умерших давно, привыкших быть умершими. А смерть близкая – она должна заражать молчанием. Я скажу о Баксте кратко, тихо, полушепотом». Потрясает заключительная фраза – «Я долго еще не привыкну, что умер Бакст, что ушла куда-то его взволнованная, нежная и умная душа». И именно слова «Умная душа» она поставила в заголовок воспоминаний.

Оригинал записи и комментарии на

УМНАЯ ДУША (О БАКСТЕ)

И хочется — и не хочется мне говорить сейчас о Баксте. Хочется потому, что все думается эти дни о нем. Но уж, конечно, сказать могу лишь два слова, сотую долю того, что думается и помнится. Всего больше говорят о человеке, когда он едва умер. Так принято. Но я этого не могу. Говорю или о живых, или об умерших давно, привыкших быть умершими. А смерть близкая — она должна бы заражать молчанием. Но не заражает; и все кажется, что шум наших слов тревожит умершего.

Я скажу о Баксте кратко, тихо, полушепотом. Отнюдь не перечисляя его художественных заслуг, — это сделают в свое время другие, — нет, о Баксте просто. О Баксте — человеке. Ведь все-таки, все-таки, — до конца жизни моей буду твердить, — человек сначала, художник потом. Перед лицом смерти это особенно ясно. Особенно понимаешь, что можно быть самым великим художником и умереть, и ничье сердце о тебе не сожмется. А кто знает, не это ли одно ценно для умершего, и очень ли нужны ему загробные восхищения и восхваления?

Бакст был удивительным человеком по своей почти детской, жизнерадостной и доброй простоте . Медлительность в движениях и в говоре давала ему порою какую-то «важность», скорее — невинное «важничанье» гимназиста; он природно, естественно оставался всегда чуточку школьником. Его добрая простота лишала его всякой претензии, намека на претензию, и это тоже было у него природное... Не скрытный — он был, однако, естественно закрыт, не имел этой противной русской «души нараспашку».

Его друзья по «Миру Искусства» (Бакст был членом их тесного кружка в 1898-1904 гг.) знают его лучше и ближе меня. Они почти все живы и когда-нибудь вспомнят, расскажут нам о Баксте-товарище, с его милой «невыносимостью» и незаменимостью, о Баксте дальних времен. Но я хочу отметить, — и теперь же, — черты, которые открывались мне иногда в его письмах, иногда в неожиданном разговоре; они стоят быть отмеченными.

Знал ли кто-нибудь, что у Бакста не только большая и талантливая, но и умная душа? Знали, конечно, да не интересовались: интересуются ли умом художника? И поэту радостно прощают глупость (одну ли глупость?), а в художнике или музыканте ее даже принято молчаливо поощрять. Откуда-то повелось, что искусство и большой ум — несовместимы. Кто этого не говорит, — тот думает. Потому и нет интереса к уму художника.

У меня этот интерес был, и я утверждаю, что Бакст обладал умом серьезным, удивляюще-тонким. Не об интуитивной тонкости я говорю, она в художнике не редкость, художнику полагается, но именно о тонкости умной . Он никогда не претендовал на длинные метафизические разглагольствования, — они были тогда в большой моде, — но, повторяю: случайное ли письмо, случайно ли выпавшая минута серьезного разговора, и опять я удивляюсь уму, именно уму, этого человека, такой редкости и среди профессиональных умников.

В Баксте умник наилучшим образом уживался не только с художником, но и с жизнерадостным школьником, гимназистом, то задумчивым, то попросту веселым и проказливым. Наши «серьезные разговоры» отнюдь не мешали нам иногда вместе выдумать какую-нибудь забаву. Так, помню, мы решили однажды (Бакст зашел случайно) написать рассказ, и тут же за него принялись. Тему дал Бакст, а так как была она весьма веселая, то мы, подумавши, решили писать по-французски. Рассказ вышел совсем не дурной: назывался он «La cle» . Мне было жаль впоследствии, что куда-то запропастился последний лист. Теперь, впрочем, все равно пропал бы, как пропали письма Бакста со всем моим архивом.

Постоянно, в те годы, встречались мы и в моем интимном кружке, очень литературном, но где Бакст был желанным гостем. А в работе пришлось мне видеть его раза два или три: когда он делал мои портреты и когда делал, у нас, портрет Андрея Белого.

Работал настойчиво, крепко, всегда недовольный собой. Белого, почти кончив, вдруг замазал и начал сызнова. А со мною вышло еще любопытнее.

Не знаю почему — его мастерская была тогда в помещении какого-то экзотического посольства, не то японского, не то китайского, на Кирочной. Там и происходили наши сеансы, всего три или четыре, кажется.

Портрет был опять почти готов, но Баксту молчаливо не нравился. В чем дело? Смотрел-смотрел, думал-думал — и вдруг взял да и разрезал его пополам, горизонтально.

— Что вы делаете?

— Коротко, вы — длиннее. Надо прибавить.

И, действительно, «прибавил меня», на целую полосу. Этот портрет так, со вставленной полосой, и был потом на выставке .

Еще одна черта, совсем, казалось бы, несвойственная Баксту, с его экзотикой, парижанством и внешним «снобизмом»: нежность к природе, к земле русской , просто к земле, к лесу деревенскому, обыкновенному, своему. Может быть, и не осталось в нем этого в последние десятилетия, забылось, стерлось (вероятно, стерлось), но все равно — было: ведь сказалось же однажды с такой неотразимой искренностью в письме ко мне из Петербурга в деревню, что и теперь вспоминается.

Мы виделись и переписывались с Бакстом периодически; случалось, теряли друг друга по годам. Частые мои отлучки за границу этому содействовали, «Мир Искусства» шел к концу; расцвет его был позади.

Вернувшись как-то в Петербург, слышу: Бакст женится. Потом: Бакст женился. И потом, еще через какое-то время: Бакст болен. Спрашиваю его друзей: чем болен? Они сами не знают или не понимают: какая-то странная меланхолия, уныние; он очень мнительный, и ему кажется, что неведомые беды ждут его, так как он перешел в христианство (в лютеранство, для женитьбы, жена его русская).

Друзья пожимают плечами, считают это мнительностью, «Левушкиными чудачествами», пустяками. Ведь только формальность, добро бы он был «верующий»! Другие видели тут, вероятно, начало душевной болезни... Но меня, и многих из нас, навело это на совершенно другие размышления.

А когда, в 906 или 7-м году, в Париже, довелось мне увидеть Бакста веселого, бодрого, воскресшего, — эти размышления приняли форму ясных выводов. Что воскресило Бакста? Париж, широкая дорога искусства, любимая работа, восходящая звезда успеха? Тогда ведь началось завоевание Парижа «Русским балетом»... Ну, конечно, кому ни придало бы это бодрости и жизнерадостности. И Баксту придало, но именно придало, прибавило жизни — живому. А ожил он, вышел из припадка странной своей меланхолии, раньше: тогда, когда смог (после революции 05 г.) снять с себя «формальность», навязанное ему христианство. Он физиологически выздоровел, вернувшись в родной иудаизм.

Как, почему? Ведь Бакст — такой же «неверующий» еврей, как и неверующий христианин? Причем тут религия?

Оказывается, не совсем ни при чем. Вот еще один знак глубины и цельности Бакста-человека. Добротность и крепость ткани его существа. Настоящий человек — физиологически верен своей вековой истории; а многовековая история народа еврейского не метафизически и не философски, но и физиологически религиозна. Всякий еврей, подлинный человек-еврей, страдает от разрыва, даже чисто внешнего, и тем острее, чем он сам цельнее и глубже. Дело не в вере, не в сознании: дело в ценности человеческой личности и в праведной, до физиологии, связанности ее со своей историей.

После долгих лет (и каких!) встреча с Бакстом опять здесь, в Париже.

Я смотрю, говорю и лишь понемногу начинаю «узнавать» его. Медленно происходит во мне процесс соединения Бакста давнишнего, петербургского, с этим, теперешним. Так ведь всегда бывает, у всех, если очень долго не видишься. Даже тогда, когда люди не очень изменяются внешне. Очень ли изменился Бакст? Ну, изменился, конечно, да не в пример нам всем, вырвавшимся из Совдепии: он ведь счастливчик, он большевиков не видал; и на нем понятно, как нельзя их вообразить тому, кто не видал. Его наивности насчет не представимой жизни в Петербурге заставляют нас улыбаться, как взрослые улыбаются детям.

Иногда я закрываю глаза и, слушая своеобразный медлительный говор, совсем вижу перед собой прежнего Бакста: его невысокую, молодую фигуру, его приятно-некрасивое лицо, горбоносое, с милой детской улыбкой, светлые глаза, в которых всегда было что-то грустное, даже когда они смеялись; рыжеватые густые волосы щеточкой...

Нет, и это — Бакст; он весь поплотнел, стал слитно-неподвижным, волосы не стоят щеточкой, гладко липнут ко лбу; но те же глаза, лукаво улыбающиеся, грустные и школьнические, такой же он невыносимый, досадный, наивный, мнительный — и простой. Это Бакст, постаревший на двадцать лет, Бакст — в славе, счастье и богатстве. По существу — это тот же самый Бакст.

Но окончательно узнаю я Бакста — следующим летом, когда между нами опять, — в последний раз! — завязалась переписка. Опять тонкие, острые, умные письма, слова такие верные, точные, под шуткой — глубина и грусть, под улыбкой — тревога. Он прислал мне свою книгу «Серов и я в Греции». Эта книга... но я не хочу о книге. Не хочу о «литературе». Скажу только, что Бакст умел находить слова для того, что видел как художник. Но он находил их также для видимого другим взглядом, внутренним, — слова свои, очень прозрачные, очень простые, очень глубокие.

И вот он умер.

Мне сказали это поздно вечером. Умер Бакст? Не может быть! Кто-то заметил, давно: «К Баксту нейдет умереть». Да, пожалуй, извне так должно было казаться. Но я знаю, что Бакст ни за что не хотел думать о смерти и — постоянно о ней думал. Смерть его — неожиданность, невероятность потому, что всякая смерть всегда неожиданность и невероятность. Даже для нас, живущих в самое смертное из времен, каждая отдельная смерть — неожиданность. К каждой надо привыкать отдельно.

Я долго еще не привыкну, что умер Бакст, что ушла куда-то его взволнованная, нежная и умная душа.

Примечания:

Лев Самойлович Бакст (Розенберг, 1866—1924. 23 декабря) — русский живописец и театральный художник, один из организаторов кружка «Мир искусства» (1898-1904), где часто встречался с Мережковскими. Известны написанные им портреты З.Н. Гиппиус, В.В. Розанова, А. Белого. В 1907 г. путешествовал с В.А. Серовым по Греции и создал декоративное панно «Древний ужас», анализ которого дал Вяч. Иванов в книге «По звездам» (1919). В 1903 г. женился на Л.П. Гриценко (дочери П.М. Третьякова и вдове художника Н.Н. Гриценко), для чего принял лютеранство. В 1910 г. оформлял многие русские балеты С.П. Дягилева в Париже. После разрыва с Дягилевым работал для парижских театров.

Последние статьи